Пекинский узел

— Вы говорите с такой скрытой яростью, как будто одержимы этим гневом. Не помня вас другим, расчетливо-бесстрастным, я с чистой совестью назвал бы вас "тайфуном", этим самым "бичом Божьим".

Николай выдержал холодный мрачный взгляд.

— Я слишком молод, чтоб давать советы, но я не вправе скрыть от вас ни своих чувств, ни своих мыслей. Тем более, трагического свойства.

— Благородно.

— И ещё. Вы, видимо, должны были заметить, как резко, как стремительно меняется вода в Китайском море. В одно мгновение из чистой, ласковой, прозрачной она становится угрюмой, грозной, беспросветной. Про бури и тайфуны я уже не говорю.

— Вы это к чему? — поёжился англичанин: ветер с дождём усилился.

— К тому, — сказал Игнатьев, — что природа формирует все, в том числе и характер нации, характер личности, их способ действовать и мыслить.

Лорд Эльджин хмыкнул.

— Вы чрезвычайно наблюдательны. Уже одно это говорит о том, что вам надо ехать.

— Куда? — с деланным удивлением спросил Николай.

— В Пекин, — приказным тоном ответил лорд Эльджин. — Изучить обстановку на месте.

— А разве я ваш агент? — не меняя выражения лица, спросил Игнатьев и, видя, что музыканты складывают инструменты, развязал на своём рукаве траурный бант. — Я частный человек.

Английский посланник смутился.

— Простите, я сморозил глупость. Эти похороны, эта головная боль, — он страдальчески поморщился. — Простите.

— Понимаю, — строго сказал Николай, следя глазами за бароном Гро; тот направлялся к нему.

— Я покидаю вас, — сказал француз и протянул руку. — Отныне вся моя надежда это вы. — Выглядел он жалким, искалеченным. Годы брали своё.

— Почту за честь помочь вам.

Чтобы как-то сгладить неловкость, возникшую после неосторожной своей фразы, лорд Эльджин взял Игнатьева под руку и в виде слуха сообщил, что "недавно была попытка выкрасть сердце Вольтера".

— Оно что, забальзамировано? — Николай пропустил спутника вперёд, давая возможность обойти лужу.

— Представьте себе, — бодро ответил англичанин, сделав знак, чтоб зонт над его головой приподняли повыше.

— И откуда же его хотели выкрасть?

— Из замка Фернэ. Какие-то злоумышленники проникли в тёмную комнату, где оно хранилось, но зацепили хитроумную сигнализацию и быстренько ретировались.

— Вы считаете, что у Вольтера было сердце? — несколько приотстал Игнатьев, вытирая о траву испачканный в глине сапог.

— Откровенно говоря, нет. Когда я читал его сочинения, мне показалось, что кроме желчного ума и саркастического слога у него ничего нет. Пустышка.

Когда лорд Эльджин сел в карету, и она покатилась, переваливаясь с боку на бок, по ухабистой дороге, Николай вспомнил слова апостола Павла из его послания к римлянам: «Ноги их быстры на пролитие крови. Разрушение и пагуба на путях их…»

Направляясь к посольской палатке, он задержался у кладбищенских ворот. Здесь, на небольшой клумбе, запоздало цвели георгины — самых ярких огненных оттенков: от сочно-алых до тёмно-пурпурных, цвета угасающих углей.

Глава XV

Как только похороны завершились, и послышалась команда: «разойдись!» казаки заговорили о поминках.

— У англичан сегодня, — потянул носом Шарпанов и сладостно прикрыл глаза, — обед вкуснюшший!

— Ой, ли? — усомнился Курихин.

— Говорю: шти бурдовые, говяжьи, по кусману мяса и гороха толчёного вволю!

— Англичанам завсегда лафа! — завистливо сказал Антип. — Их на кораблях привозят, а нам в сёдлах зады отбивать.

— Хребтом вёрсты отмеривать, — поддержал его Бутромеев.

— Трепло ты, Антип, — засмеялся Шарпанов. — Мы по земле топаем, а они — по морю-окияну!

— Страхота! — пригнув голову, забрался в палатку хорунжий и уселся на камышовый настил, бросив на него казачью бурку.

— Судьба и на печке найдёт, — огрызнулся Курихин, устраиваясь рядом.

— Не скажи, — возразил ему Семён. — Окиян, он кораблями кормится. Людишек на зуб пробует.

Рыжебородый Савельев примостился в уголке.

— Страсть и ужас, ежели чиво.

Ветер усилился, по армейской парусине забарабанил дождь. Хорунжий почесал бровь: — Я, эвот, думаю…

Казаки примолкли.

— Надо помянуть.

— Богдыхан шутить не любит, — ёрничая, погрозил пальцем Курихин и посмотрел на Шарпанова. — Семён, смотайся к оберещику. Можа, чиво раздобудешь.

— У яво осталось от прошлого разу, — подсказал Савельев.

— У Скачкова должно быть, — нетерпеливо подтолкнул Шарпанова хорунжий и, не успели казаки решить, отчего это вороны живут по триста лет, как гонец вернулся. Его смоляной чуб намок, прилип ко лбу. Глаза сияли. В каждой руке он держал по бутылке.

— Одна от капитана, — объяснил он хорунжему.

— Серьёзный человек.

— Благоговейный.

Казаки сгрудились, подались лбами вперёд, точно собирались обмозговывать жизненно важный вопрос.

— Плесни чуток.

— И мне в чепурку.

Стаканы, знамо дело, не сдвигали — все там будем.

Водка согрела, развязала языки. Стали вспоминать родных и близких, покойных и живых.

— У мине племяшка померла, от глотошной, ага... махонькая крыхточка — андельский ребёночек.

— Махоньких всегда жальчее.

Палатку трепал ветер, нагонял тоску, тревожно путал мысли.