Пекинский узел

Сидя в помпезных носилках, Николай живо представил себе то, что творится сейчас в центре Пекина и на его окраинах, где яростная стихия человеческой злобы и мстительности захлёстывала улицы и переулки. Мучительная смерть поджидала любого чужеземца на каждом шагу. И что с того, что символом Пекина была жёлтая чайная роза, а покровителем — Дракон Драконов, изображаемый не иначе, как белым квадратом на белом поле, видимым и не видимым одновременно? Народ высыпал на улицы и площади города, чтобы на баррикадах доказать всей Поднебесной, всем четырём частям света, какова сила его духа и его воли к жизни, освящённых глубиной молчания Жёлтого Предка — прародителя китайцев.

Секретарь Вульф держался поближе к паланкину — прикрывал его хорунжий Чурилин.

Краем глаза Игнатьев заметил, что городская сумятица отразилась на лицах казаков выражением зловещего спокойствия.

Нервы у всех были напряжены до предела.

Татаринов сообщил, что в оружейных лавках бойко торгуют порохом и картечью. Каждому покупателю хотелось отличиться перед богдыханом: лично убить иноземца за обещанную награду. На всякий товар — свой покупатель. Цины покупали головы врагов.

Когда проехали несколько вёрст, толпа воинственно настроенных китайцев, вооружённых луками и старыми пищалями, а более всего короткими мечами, запрудила дорогу, перегородила проезд. В глаза бросились: чадящая пакля, полыхающие факелы, высоко поднятые вилы. Кое-где над толпой вздымались гигантские копья, вызывавшие вопрос: кто и когда их изготовил, и сколько человек удерживали каждое из них? Такими копьями слонов валить и то не по отдельности, а скопом — по шесть бивней на копьё.

Десятки, сотни, сотни тысяч разъярённых жителей Пекина выплёскивали гнев и возмущение. Какая-то визжащая старуха кинулась наперерез, вцепилась в стремя Шарпанова, пытаясь укусить его за ногу. Её кто-то отдёрнул, впихнул в водоворот толпы. Быть может, сын или же внук. Когда показался квартал ветхих лачуг, покосившихся мазанок и вросших в землю клетушек, обитатели которых никогда не отличались излишним радушием, Вульфу стало не по себе. Он вцепился в плечо одного из носильщиков и отпустил только тогда, когда тот недовольно вывернулся.

В казаков полетели комья грязи, камни и лошадиный навоз.

Кто-то сунул факел в морду коня, и он забил передними копытами по воздуху, встал на дыбы. Его ноздри нервно раздулись. Судорога исступления скривила рот Курихина, щека задёргалась, а правый глаз полез наружу.

— Зарублю!..

Толстобрюхий верзила, вооружённый топором мясника, потрясал грозным орудием и бешено орал. По-видимому, проклинал, взывал к расправе.

Сабли, пики, летящие камни.

— Назад! — по-монгольски рявкал Чурилин.

— Назад! — на столичном жаргоне осаживал заполошных крикунов Попов.

— Назад! — как важный мандарин кричал Татаринов.

Отец Гурий отмахивался крестом.

Легче ходить по раскалённым углям босиком, нежели пробираться по улицам осаждённого неприятелем города.

"Лишь бы не бросили бомбу, — страшился Игнатьев. — Прицельно из толпы не выстрелишь".

На повороте к Русскому подворью толпа пришла в неистовое бешенство. Сверкнули поднятые пики, топоры, армейские штыки. На многих ополченцах были древние доспехи: деревянные нагрудники, плетёные щиты. Наиболее горячие кричали, что пришельцам надо рубить головы — от них всё зло и все несчастья.

Шарпанова ударили чем-то тяжёлым по ноге, он даже потянулся к сабле; с хорунжего сбили фуражку.

Толпа придвинулась, грозя схватить и растерзать, ещё мгновение и началась бы рубка, но в этот момент раздался чей-то резкий начальственный окрик. Безумие лиц сменилось тупым равнодушием. Выплеск ярости и гнева перешёл в зловещий ропот, но солдаты разом отступили, стали прижиматься к стенам, пропуская русского посланника.

Было видно, что многие собрались стоять до последнего вздоха, биться насмерть.

Повсюду возводились баррикады.

Уже на подступах к подворью, вновь началась давка. Толпа стремительно покатилась навстречу, послышались истошные вопли.

Игнатьев гордо вскинул голову: если человек идёт, значит, имеет право, и широко развернул плечи. "Только бы не выстрелили!" — билось в мозгу. Когда стреляют из толпы или в толпу, это всегда опасно.

Савельев пошатнулся в седле — острый камень рассёк ему скулу.

Топографа Шимковича окатили с ног до головы помоями.

Пока продвигались по тесным улочкам и переулкам, солнце село. К Русскому подворью добрались в сумерках.

Игнатьева засыпали вопросами.

— Как вы решились?

— Вы и вправду не боитесь смерти?

— А вас не станут за это преследовать?

— Нет, нет! — поспешно отвечал Николай, делая знаки отцу Гурию, чтобы тот провёл его к My Лань. — Ещё спасибо скажут.

Архимандрит показывал глазами, что не может отлучиться. Готовится к молебну.

Понимая, о ком думает Игнатьев, Попов повёл его за собой.

Они прошли по коридору, спустились вниз по лестнице, свернули за угол, и Попов остановился. «Сейчас», — предупредил он и трижды, с перерывом, постучал в дверь. Она открылась.

Николай увидел My Лань.