Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

В «Чапаеве и Пустоте», как десятью годами позже в Empire V, ирония принимает форму парадокса, так как внимание направлено на ограниченные возможности критики системы изнутри, например когда сознание ставит под вопрос само себя, а язык опровергается средствами языка. В пародийном предисловии к роману, обыгрывающем романтическую традицию найденной рукописи, виртуозно нанизываются противоречия и парадоксы: изложенная история – «психологический дневник», написанный «с целью окончательного излечения от так называемой внутренней жизни»; перед нами «продукт критического солипсизма» и «фиксация механических циклов сознания»; автор «берется обсуждать предметы, которые… не нуждаются ни в каких обсуждениях»; он пытается «непосредственно указать на ум читателя», но тщетно, ведь «эта задача слишком проста, чтобы такие попытки могли увенчаться успехом»; он создает «очередной слепленный из слов фантом», стремясь выйти за пределы языка581. Книга интересна лишь с психологической точки зрения, но обладает «рядом несомненных художественных достоинств», однако «целью написания этого текста было не создание „литературного произведения“» – его «подлинная ценность… заключается в том, что он является первой в мировой культуре попыткой отразить художественными средствами… миф о Вечном Невозвращении»582.

Текст являет собой ироническое противоречие на нескольких уровнях – как попытка освободиться от слов с помощью словесных ухищрений и как портрет субъективности, не способной выйти за свои пределы («критический солипсизм»), но все же пытающейся постичь внешний мир и собственное устройство. Система, направленная сама на себя, дает сбой, как в теоремах Гёделя о неполноте: любая формальная система хотя бы такого уровня сложности, как арифметика, содержит высказывания, истинность или ложность которых доказать невозможно583. Для обобщенных рассуждений о контексте (или субъективности, или языке) необходимо оказаться вне их – но человек всегда заключен в их рамки. Солипсизм предполагает, что единственная существующая реальность – «я», а все остальные реальности, в том числе внешний мир и другие люди, не существуют сами по себе, поэтому изображение внешнего мира в романе проблематизируется с самого начала. А коль скоро нет никакой объективной внешней позиции, с которой субъективность могла бы рассматривать сама себя, и нет ничего, кроме внутренней жизни, ценность текста как «психологического дневника» и его задача излечить автора от внутренней жизни также вызывают сомнение584.

«Священная книга оборотня» тоже открывается пародийным предисловием – «Комментарием эксперта», подрывающим дальнейшее повествование и полным противоречий. «Эксперты» оспаривают подлинность истории А Хули, называя текст «неумелой литературной подделкой, изготовленной неизвестным автором в первой четверти XXI века», и отказывают рукописи в художественной ценности, считая, что она «не заслуживает… серьезного литературоведческого или критического анализа» и интересна «исключительно как симптом глубокого духовного упадка, переживаемого нашим обществом»585. Пелевин занимается двойной мистификацией: попытка поставить под сомнение историю А Хули (а заодно и собственную роль автора), в свою очередь, вызывает сомнения, когда выясняется, что «авторы» предисловия – ненадежные персонажи: майор ФСБ Тенгиз Кокоев, два литературоведа с «говорящими» фамилиями – Майя Марачарская и Игорь Кошкодавленко и жулик-ведущий по имени Пелдис Шарм.

Дополнительная ирония заключается в том, что Марачарская, Кошкодавленко и прочие предстают как несвободные, порочные и лживые слуги статус-кво. Предположение, что обнаружение диска с рукописью подстроено ФСБ, сфабриковавшей и сам текст, выдвигает не кто иной, как сотрудник спецслужб. Не стоящим анализа повествование называют те, кого Пелевин неизменно изображает как лжецов: литературные критики и работники СМИ. В Майе Марачарской, чья фамилия созвучна глаголу «морочить», угадывается намек на писательницу и критика Майю Кучерскую. Еще более красноречивая фамилия Кошкодавленко отсылает к Шарикову, персонажу повести Булгакова «Собачье сердце» (1925), который, как мы помним, превратившись из дворняги в малоприятного субъекта, ведает уничтожением кошек в Москве. В романе Пелевина Шариков поступает на службу в НКВД и соотносится с образом пятиногого пса Пиздеца, которым становится Саша Серый.