Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Чтобы появилась купюра в сто долларов, должен появиться и тот, кто на нее смотрит. Это как лифт и противовес. Поэтому при производстве баблоса в зеркалах денежной сиськи неизбежно наводится иллюзия личности, которая этот баблос производит609.

По логике романа, опровергающей саму себя, любое утверждение (в том числе в самом тексте), что язык окружает человека стеной денежных симулякров, нельзя сформулировать иначе, как изнутри языка, поэтому оно неизбежно способствует созданию денежных симулякров. Это прямо проговаривается в тексте, когда Рома расспрашивает вампира-диссидента Озириса о Боге:

– Вы говорили, что ум «А» – это зеркало. А потом сказали, что отражать и создавать – одно и то же. Можно ли сказать, что Бог присутствует в каждом живом существе в качестве ума «А»?

‹…›

– Сказать-то можно… но все, что мы скажем, будет сделано из слов, а любое слово, поставленное перед умом «А», мгновенно превращает его в ум «Б». Все слова по определению находятся внутри денежной сиськи610.

Ирония направлена на саму попытку преодолеть границы слова. Заявление Озириса, что слова не отражают мир, а создают его, не удовлетворяет Рому, желающего знать, существует ли Бог на самом деле – как объект ума «А», воспринимающего чувственные данные, а не ума «Б», состоящего из слов и порождающего фантазии. Старший вампир смеется. Об экстралингвистических явлениях можно размышлять лишь с ироничной точки зрения языка. Или, по логике Empire V, можно сказать, что Бог «действительно» существует, но это опять же всего лишь высказывание, то есть фантазия ума «Б» и побочный продукт производства баблоса. Можно обличать слова словами, а можно, как предприимчивый профессор теологии, настаивать, что человек подобен Вилле Мистерий в древних Помпеях и ее прекрасные фрески – не просто отходы от баблоса. Но такого рода жесты – лишь попытка «вместо винного пресса поставить на Вилле Мистерий свечной заводик»611. Иначе говоря, за ними стоят все те же прагматические соображения.

В Empire V Пелевин развивает и обосновывает ироническое противоречие, заявленное в предисловии к «Чапаеву и Пустоте», в контексте несвободы, сковывающей общество потребления: текст – «очередной слепленный из слов фантом» – порочит эти же самые слова. Но в своих произведениях Пелевин, следуя собственной критике современности, переосмысляет как постромантическую иронию, бросающую вызов языку его же средствами (как в стихотворении Тютчева Silentium! [1830]), так и иронию постструктуралистскую, иронию иллюзорного субъекта, порожденного дискурсом. Результат – выпад против пустых референтов культуры потребления изнутри самой культуры потребления. Такой выпад оказывается в ловушке автореференции и потому неизбежно обречен на поражение.

Прагматика производства текста

В романе «Т» Пелевин доводит обнажение коммерческой прагматики производства текста – ловушку контекста – до логического предела. «Т» развивает знакомый пелевинский тезис о превращении современной культуры в «духовный фастфуд», поскольку именно его требуют читатели, а авторы с готовностью поставляют612. Замысловатая структура романа обращается против себя самой, текст описывает процесс собственного создания, а диагноз, поставленный Пелевиным современной культуре, оказывается диагнозом самому себе.

В стремлении к иронии и поэтическому правосудию «Т» выбирает в качестве объекта игры Льва Толстого, всесильного автора, на протяжении всей жизни размышлявшего о свободе личности. В романе Толстой наказан за посягательство на роль божества: после смерти его душа превращается в литературного персонажа – марионетку в руках другого демиурга: