Пелевин и несвобода. Поэтика, политика, метафизика

Творец напоминал им циркового эксцентрика, разъезжающего по канату на одноколесном велосипеде, жонглируя набором тарелок. С того момента, как он въехал на канат и бросил первую тарелку вверх, свободы выбора у него уже не оставалось. Вернее, выбор был лишь один: с грохотом обрушиться в тартарары вместе со всем хозяйством – или сохранять равновесие и дальше455.

Вместе с тем от современных дискуссий о генетическом и социальном детерминизме (от мемов, эгоистичного гена и лирических размышлений Фуко о близящейся эпохе постгуманизма) роман делает рывок к «маленькой проповеди» Киклопа о способности человека к самостоятельному действию и об этике: «Медленный, но самый надежный способ перемещения в счастливые миры описан во всех древних книгах – в той их части, которая посвящена, сорри за банальность, заповедям»456. Так как рассказ Киклопа завершается раскрытием этого тезиса – а ранее он обрисовал проблематизацию постмодернистами и постгуманистами традиционных идей гуманизма, – он воспринимается как наиболее важный, как окончательный вывод, усваиваемый читателем из рассуждений Киклопа.

Разумеется, проповедь, способную отпугнуть многих читателей, привыкших к иронии и игре, Пелевин сопровождает шутливым извинением: «Сорри за банальность, заповедям». К тому же в «Любви к трем цукербринам» он иронически изображает собственную космологию как металитературную игру. Киклопа, альтер эго автора, цукербрины в романе принимают за Творца, и он же борется со злом. Именно Киклоп, deus ex machina, вмешивается, чтобы сохранить равновесие мира, выделяет Надю среди других людей и выносит приговор Кеше и Караеву457. Эта металитературная игра – еще одна иллюстрация солипсизма. Пелевин не устает напоминать читателям, что мир состоит из нас самих. Явно вымышленный нарратив, порожденный отдельным сознанием, едва ли претендует на утверждение универсальных истин (в духе Толстого). Но даже извиняющаяся интонация не лишает силы этическое высказывание, пусть и замаскированное иронией.

Важно отметить, что в «Любви к трем цукербринам» этика совместима с солипсизмом. В романе Пелевин по-новому подходит к своей излюбленной проблематике, сочетая этот неоднозначный взгляд на мир с вопросами морали и способности человека к самостоятельным действиям. В «Generation „П“» «вечность существовала только до тех пор, пока Татарский искренне в нее верил», а в Empire V выдумать Бога и обнаружить, что Он существует, – «одно и то же»458. Линию Кеши и противопоставленную ей линию Нади можно интерпретировать с позиций солипсизма, но в то же время акцент в них сделан на трудностях индивидуального нравственного выбора и его возможности. Как Вера Павловна, вызывающая к бытию затопленную экскрементами Москву (в рассказе «Девятый сон Веры Павловны»), Вавилен Татарский, придумывающий богиню денег Иштар, или Роман Шторкин, чей мир определяют детские воспоминания о веере, похожем на летучую мышь – вампира, Кеша и Надя создают собственные миры по своему образу и подобию. Кеша олицетворяет дух своего времени, а Надя предстает как человек, невосприимчивый к веяниям эпохи: «В ней словно был внутренний экран, невидимый, но очень прочный – и за него совсем не проникала мировая паутина и пыль»459. Через двадцать лет после того, как Вера Павловна наводняет перестроечную Москву фекалиями, Надя оказывается необходимым противовесом, придуманным ее создателем (Создателем).

На вектор движения общества Пелевин смотрит без особой надежды. Подавляющее большинство людей не отличаются ни свободой, ни нравственностью (и к тому же глупы)460. Но для меньшинства, которое не лжет, не крадет и не убивает, надежда остается. Сознательно ли Надя блокирует свой ум от нечистот современности или она так удачно устроена (а может быть, и то и другое), благодаря своим действиям она способна перенестись в альтернативное, более благоприятное временное измерение461. Если принимаются все возможные решения и существуют бесчисленные временные измерения – то есть реализуется сценарий альтернативной истории, предложенный Борхесом, – выбор, сделанный человеком, не несет никакой моральной нагрузки; он предопределен тем измерением, где происходит462. Но Пелевин переворачивает эту логику: не та версия истории, где находится человек, определяет его решение, а его решение определяет, в какую версию истории он попадет463.