Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

— Какое дело вам? Синьор, здесь дело идет не о Франческах, а идет дело об одной только Франческе Риминийской. Я хочу сказать, что это есть трагедия синьора Сильвио Пелико. Здесь переделана она в оперу, немножечко хоть и попорчена, но все же это та самая.

— А, Сильвио Пелико! Мне кажется, я где-то слыхал это имя. Не тот ли это скверный зачинщик, который был сначала приговорен к смертной казни, а после к тяжкому тюремному заключению, восемь или девять лет тому назад?

Никогда бы я не сказал этой шутки! Он оглянулся, потом взглянул на меня, оскалил свои прекраснейшие тридцать два зуба, и если бы не заслышал шума, я думаю, он бы убил меня.

Он отошел, бормоча:

— Скверный зачинщик!

Но перед отъездом он открыл, кто я был. Он не мог больше ни спрашивать, ни отвечать, ни писать, ни ходить. Ничего иного не мог, как только уставиться на меня, потирать себе руки и говорить всем некстати:

— Сьор, да, сьор, да! — точно он собирается чихнуть.

Спустя два дня, 9 сентября, я приехал с комиссаром в Милан. Приближаясь к этому городу, вновь увидав купол собора, снова проезжая по Лоретской дороге, столь часто, бывало, посещаемой мной, как славное место для гулянья, опять въезжая в Восточные ворота и вновь находясь на бульваре (Corso), снова видя эти дома, эти храмы, эти улицы, я испытал самые сладкие и самые мучительные чувства: безумное желание остаться на несколько дней в Милане и обнять бы вновь тех друзей, которых я нашел бы еще там; бесконечная жалость — думая о тех, кого я оставил в Шпильберге, о тех, кто блуждает в чужих странах, о тех, кто умер; живейшая благодарность при воспоминании о той любви, которую вообще оказывали мне миланцы; дрожь негодования против некоторых, клеветавших на меня, между тем, как они были всегда предметом моей благосклонности и моего уважения.

Мы остановились в «Bella Venezia».

Здесь я столько раз бывал на дружеских пирах, здесь я посещал столько достоуважаемых чужестранцев, здесь одна уважаемая пожилая синьора упрашивала меня, и напрасно, ехать с ней в Турин, предвидя, если я останусь в Милане, те несчастия, которые случились со мной. О, трогательные воспоминания! О, прошлое, столь усеянное радостями и печалями и так быстро промелькнувшее!

Слуги гостиницы тотчас же открыли, кто я. Молва распространилась, и к вечеру я увидел, что многие останавливались и глядели на окна. Один (не знаю, кто это был), казалось, узнал меня и приветствовал меня, поднимая обе руки.

Ах, где же были вы, сыновья Порро, мои сыновья? Почему я не видел их?

XCVI

Комиссар повел меня в полицию, чтобы представить директору. Какое впечатление при виде этого дома, моей первой темницы! Сколько грустных воспоминании пронеслось передо мной! Ах! С нежностью вспомнил я о тебе, о, Мелькиорре Джойа, о том, как ты стремительно ходил взад и вперед, как я видел, в этих тесных стенах, и о тех часах, которые проводил ты неподвижно у столика, начертывая свои благородные мысли, и о тех знаках, которые ты мне делал платком, и о грусти, с какой ты смотрел на меня, когда тебе запретили делать мне знаки! Я подумал о твоей могиле, быть может, неведомой большему числу тех, кто любил тебя, как она была неведома мне! И молил о ниспослании мира душе твоей!

Мне вспомнился и глухонемой, и трогательный голос Маддалены, мой трепет сострадания к ней, вспомнились и воры, мои соседи, и мнимый Людовик XVII, и тот бедный арестант, которого поймали с запискою, и который, как показалось мне, кричал под палкою.

Все эти и другие воспоминания угнетали меня, как грустный сон, но меня больше давило воспоминание о двух посещениях тюрьмы моим бедным отцом десять лет тому назад. Как добрый старик обманывал себя, надеясь, что я скоро могу присоединиться к нему, чтобы вместе ехать в Турин! Перенес ли бы он твердо мысль о десятилетнем заточении сына, и каком заточении? Но когда его мечты исчезли, имел ли он, имела ли мать силы устоять против раздиравшей их скорби? Было ли мне дано еще увидеть их обоих? Или, быть может, одного из них? Кого же?

О, мучительнейшее, все возрождающееся сомнение! Я был, так сказать, у порога дома и не знал еще, живы ли мои родители, жив ли хоть один из членов нашей семьи?

Директор полиции принял меня любезно и позволил мне остановиться в «Bella Venezia» вместе с имперским комиссаром, вместо того, чтобы стеречь меня в другом месте. Впрочем, он не дозволил мне видеться ни с кем, и поэтому я решился выехать на следующее же утро. Я добился только разрешения увидеться с пьемонтским консулом, чтобы справиться у него о моих родных. Я бы пошел к нему сам, но, будучи в лихорадке и принужденный лечь в постель, я попросил его прийти ко мне.

Он был так добр, что не заставил себя ждать, и как я ему был за то благодарен!

Он принес мне добрые вести о моем отце и о моем старшем брате. Относительно матери, другого брата и обеих сестер я остался в жестокой неизвестности.

Отчасти, но недостаточно утешившись, я бы хотел, чтобы облегчить свою душу, продолжить дальше мою беседу с господином консулом. Он не был скуп на благосклонность, но, однако, должен был оставить меня.