Пеллико С. Мои темницы. Штильгебауер Э. Пурпур. Ситон-Мерримен Г. В бархатных когтях

Я люблю страстно свое отечество, но во мне нет ненависти ни к какой другой нации. Цивилизация, богатство, мощь, слава различны у разных наций, но во всех них есть души, повинующиеся великому назначению человека — любить, сострадать и помогать.

Сопровождавший меня бригадир рассказал мне, что он был одним из тех, которые арестовали моего несчастнейшего Конфалоньери. Он сказал мне, как этот последний пытался бежать, как ему это не удалось, как он, вырвавшись из объятий супруги, вместе с нею умилился и выдержал с достоинством это несчастие.

Я горел в лихорадке, слушая эту историю, и, казалось, железная рука сдавила мне сердце.

Рассказчик, человек простодушный, по-товарищески беседуя со мною, вовсе и не замечал, что, хотя я и ничего не имел против него, все же я не мог не ужасаться, смотря на эти руки, которые хватали моего друга.

В Буффалоре он завтракал, мне было слишком тоскливо, я не ел ничего.

Когда-то, еще в давние годы, когда я жил на даче в Арлуно с детьми графа Порро, я хаживал, бывало, гулять в Буффалору вдоль Тичино.

Я возликовал, увидав оконченным прекрасный мост, материалы для которого я видал прежде разбросанными на ломбардском берегу, разделяя тогда общее мнение, что такой работы никогда не исполнят. Я ликовал, переезжая через эту реку и будучи вновь на Пьемонтской земле. Ах, хоть я и люблю все нации, Бог знает как я предпочитаю им Италию, и хотя я полон любви к Италии, Бог знает, на сколько мне слаще всякого другого имени итальянской страны имя Пьемонта, земли отцов моих!

XCIX

Против Буффалоры стоит Сан-Мартино. Здесь ломбардский бригадир переговорил с пьемонтскими карабинерами, потом простился со мной и переехал через мост.

— Ступайте в Навару, — сказал я ямщику.

— Будьте добры, подождите минуточку, — сказал один из карабинеров.

Я понял, что я еще не свободен, и опечалился этим, опасаясь, что, быть может, замедлится мое прибытие в родительский дом.

Спустя четверть часа с лишним, появился господин, который попросил у меня позволения ехать вместе в Навару. Другого случая ему не представилось, тут не было другого экипажа, кроме моего, он очень счастлив, что я позволил ему воспользоваться им и проч., и проч.

Этот переодетый карабинер был милого нрава и составил мне приятную компанию до Навары. Когда мы прибыли в этот город, он, прикинувшись, что хочет остановиться со мною в гостинице, велел ехать коляске в казармы карабинеров, где мне сказали, что тут приготовлена для меня постель в комнате бригадира, и что я должен дожидаться высших приказаний.

Я думал, что могу отправиться на следующий день, лег в постель и, поболтав немного с хозяином бригадиром, заснул глубоко. Давно уже я не спал так хорошо.

Я проснулся утром, быстро поднялся, и первые часы мне показались долгими. Я позавтракал, поболтал, прошелся несколько раз по комнате и по балкону, бросил взгляд на книги хозяина, наконец меня известили, что пришли ко мне.

Любезный офицер принес мне вести о моем отце и сообщил мне, что в Наваре есть письмо от него, которое мне скоро принесут. Я был ему чрезвычайно обязан за эту приятную любезность.

Прошло несколько часов, которые, однако, показались мне вечностью, и наконец пришло письмо.

О, какая радость снова видеть этот милый почерк! Какая радость узнать, что моя мать, моя милая, добрая мать еще жива! И живы мои оба брата и моя старшая сестра! Увы! Младшая, та Мариетта, которая постриглась в монахини ордена Визитации, и о которой до меня тайком дошло известие в тюрьме, перестала жить девять месяцев тому назад!

Мне сладко думать, что я обязан своей свободой всем тем, кто меня любил и кто молился за меня беспрестанно перед Богом, и в особенности сестре, которая умерла с изъявлениями величайшей любви. Бог да вознаградит ее за всю тоску и все муки, которые вытерпело ее сердце из-за моих несчастий!

Дни проходили, а позволения выехать из Навары не приходило. Утром 16 сентября, наконец, это позволение мне было дано, и всякая охрана карабинеров с меня была снята. О, сколько уже лет не приходилось мне идти, куда я хочу, без сопровождения стражи!

Я получил свои деньги, принял поздравления и поклоны от знакомого моего отца и отправился в три часа пополудни. У меня были попутчиками одна дама, негоциант, гравер и два молодых живописца, один из которых был глухонемой. Эти живописцы ехали из Рима, и мне приятно было услышать, что они знали семейство Марончелли. Ведь всегда приятно иметь возможность говорить о тех, кого мы любим, с кем-нибудь, кто не безучастен к ним!

Переночевали в Верчелли. Наступил счастливый день 17 сентября. Мы продолжали путешествие. О, как медленны коляски! Прибыли в Турин только вечером.

Кто бы когда мог описать радость моего сердца и сердца моих близких, когда я вновь увидел и обнял отца, мать, братьев?.. Не было тут моей милой сестры Джузеппины, которую удерживали ее обязанности в Кьери, но, услыхав о моем счастье, она поспешила приехать на несколько дней. Возвращенный этим пяти дражайшим предметам моей нежности, я был и есть самый счастливый из смертных!