Пена

— Само собой, ребе, как же иначе? Если у нее ко мне душа не лежит, никто ее силком под свадебный балдахин не потащит. Пусть ребе поговорит и с супругой, и с Циреле. Знаю, я недостоин такого бриллианта, но она будет со мной жить как графиня. Да и вы ни о чем не пожалеете. Мои деньги — ваши деньги. Сынишкам вашим кафтанчики купим. Да все купим, что надо. Крохмальная — не лучшая улица в Варшаве, публика здесь не та. Переедем куда-нибудь, где воздух почище, где деревья растут и поменьше всякого хамья и попрошаек. Вы и там раввином будете, если захотите, а дом у вас будет — полная чаша. Я как невежда говорю, но от чистого сердца, поверьте. — Макс сам удивлялся своим словам.

Он всегда умел убедить кого угодно и сейчас даже не знал, то ли он лжет, то ли говорит искренне.

Раввин приподнял ермолку, обмахнулся ею.

— А здесь вы можете вести свои дела?

— Да где угодно могу! И потом, я столько накопил, что на сто лет хватит. Можно положить деньги в банк и жить на проценты, у нас в Рашкове это называли «стричь купоны». На недвижимость везде спрос, в любой стране. Мы бы целый этаж сняли, две квартиры, и жили бы дверь в дверь. Да, ребе, хочу вам сказать, что меня все-таки не под забором нашли. Мой отец, извозчик, был кошерный еврей. Когда в Рашков приезжал Трискер ребе[50], он хотел ездить только в отцовской бричке, потому как опасался… Забыл, как это называется…

— Шатнез[51].

— Да, совершенно верно. Вот, забыл слово. Он хотел подложить подушку, но отец вспорол сиденье и показал, что там чистый лен, никакой шерсти. Пусть отец и не был большим знатоком Торы, но все-таки даже в комментариях разбирался. Мама, царство ей небесное, по субботам в чепце ходила. Мы в тесноте жили, все в одной комнате, однако Богу Богово. В праздники гостей приглашали, на столе — всегда только кошерное. Если бы можно было, я бы вам поклялся. В Америке, по правде говоря, немного отдалился от еврейства, но здесь, ребе, я еврей!

И Макс ткнул себя пальцем в грудь. Раввин дружески посмотрел на него, улыбнулся.

— На все воля Божья. Написано, что за сорок дней до того, как человек должен родиться, объявляют: «Бас плойни лифлойни»[52]. Я сижу, голову ломаю, где взять для дочери приданое, и вдруг мне вас Бог посылает… Дочь у меня не чужда всяких современных идей, — продолжил раввин другим тоном, — поэтому мы хотели сосватать ее сыну меламеда…

— Да, я знаю. Реб Зайнвеле.

Раввин вытаращил глаза:

— Откуда вы знаете?

— Ребе, слухами земля полнится, а я, как вы понимаете, не глухой.

— О ней что, разговоры ходят?

— У людей языки длинные, но я им сказал: если девушка не хочет, нельзя ее принуждать.

Раввин дернул себя за бороду.

— Боже упаси, никто ее не принуждал, но она нервная, как ее мать. Нервы, это болезнь такая. Разойдется человек и такого натворит, что потом долго жалеет. Теперь это называется «нервы», а раньше называлось просто: злое начало. В Талмуде сказано, что человек грешит лишь тогда, когда в него вселяется дух глупости. Но всегда есть выбор, все можно преодолеть, если очень сильно хотеть. Врачи назвали грехи нервами, чтобы не надо было раскаиваться. Никто же не виноват, раз это болезнь! Но это ошибка. Если бы человек не мог обуздать свой гнев, то гнев не был бы грехом…

— Да, ребе, но ведь бывает, что человек и правда собой не владеет. Был у нас в Аргентине один гой, испанец. Жена узнала, что у него есть любовница, ну и стала ему печенки переедать. А у него от любовницы тоже дети были, в тех краях это обычное дело. Короче говоря, как-то раз жена так его вывела из себя, что он не выдержал, снял со стены ружье и застрелил и ее, и детей заодно. Потом пошел к любовнице и там то же самое устроил. Только одна девочка спаслась, пяти лет, успела под кровать спрятаться. А когда он сам попытался застрелиться, ружье дало осечку, ну, его повязали и в тюрьму…

Раввин нахмурил брови.

— Повесили?

— Нет, в сумасшедший дом заперли.

— Что ж он наделал! Теперь до самой смерти там просидит, а на том свете будет держать ответ перед Господом. Пролитая кровь взывает из земли и обвиняет убийцу. Совершить такое из-за минутного гнева! Жизнь коротка! Нас посылают сюда творить добро, а не зло, не дай Бог…

Макс немного помолчал.

— Да, ребе, все верно, от первого до последнего слова.

— Если, даст Бог, дойдет до свадьбы, я хочу, чтобы вы были евреем.

— А разве я не еврей?

— Еврей должен носить бороду. Человек создан по подобию Божьему, и борода…

— Я сделаю все, что ребе прикажет.

Из кухни донесся какой-то шум. Дверь открылась, и в комнату просунулся шелковый парик:

— Извините!..

7

Когда Макс вышел от раввина, еще не было и часу. Макс медленно спустился по лестнице, достал платок и утер пот со лба. Немного постоял у ворот.

— И заварил же я кашу! С Рашелью я разведусь, нельзя толкать святого человека в такую грязь, а то меня мало будет на куски порезать!.. — Он даже слезу смахнул. — Господи, накажи меня, если я унижу этих праведников, пошли на меня казни египетские!