Пена

Он зашагал обратно к Гнойной. Святой человек велел ему прийти завтра. Сказал, надо все обсудить с домашними… У Макса внутри будто мотор заработал.

«Пока туда не пойду! — решил он. — Успеется! И к Шмилю Сметане тоже незачем. Больно надо искать приключений на свою голову… Лучше соберу вещи и в Рашков поеду».

Он брел куда глаза глядят. Ноги сами привели его на улицу, где было множество зеленных лавок. У дверей стояли мешки с луком и чесноком, на стенах висели связки сушеных грибов. Вдруг Макс снова оказался возле банка, который недавно рассматривал из дрожек. В ворота опять въехала карета, сзади сидели двое жандармов. Макс остановился и заглянул во двор. Там сновали служащие с бумагами в руках. Пройдя Сенаторскую (Макс узнал ее по башне ратуши), он вышел на Театральную площадь. Здесь все осталось по-прежнему: Опера, кафе Семадени. Проехала огромная платформа, нагруженная декорациями.

— Жизнь бьет ключом, — проворчал Макс, — только если ты больше не мужчина, зачем тебе театр? Что тогда тебе осталось?

Он зашел в кафе, заказал кофе с пирожком. Еврейских газет тут не было, и официант принес ему иллюстрированный журнал. Какой-то принц женится на какой-то принцессе. Макс углубился в фотографии. Четыре пажа несут тяжелый шлейф свадебного платья. Жених в мундире с эполетами. Вокруг — мужчины, увешанные орденами и медалями, и дамы в шляпах со страусиными перьями.

«Где это? — подумал Макс. — В Германии, в России, в Англии?» У него зарябило в глазах, и все в нем заклокотало от злости.

Хотя он сам много лет гонялся за телесными наслаждениями, сейчас в нем проснулось что-то вроде древнего еврейского презрения к мирским глупостям. Как это говорили в Рашкове? «Гевел-гаволим»…[53] Чушь это все, бессмыслица. Жизнь коротка, глупо провести ее в погоне за собственной тенью…

Он огляделся по сторонам. Мужчины, женщины, молодые, старые. Кто газету читает, кто журнал. Одни беседуют, другие сами себе под нос бормочут. И у всех на лицах жадность и озабоченность, будто все они куда-то опоздали или сделали ошибку, а теперь не знают, как ее исправить.

«Сколько ни есть, все мало, — думал Макс. — Дай любому из них сто тысяч, он миллион захочет. Есть одна любовница, а хочется трех… Да я и сам такой. Если бы Артуро был жив, а Рашель осталась хорошей женой, все равно волочился бы за всякими шлюхами… И теперь, когда у меня ничего нет, хочу сбить с пути дочь святого человека. Нет, никогда! Ни за что! — Макс чуть не выкрикнул эти слова во весь голос и даже стукнул кулаком по столу. — Лучше сдохну!»

Подозвал официанта, расплатился и пешком отправился в гостиницу. Он подзабыл Варшаву, но теперь быстро вспоминал. Иногда спрашивал у прохожих дорогу. Вышел на Новосенаторскую, свернул на Трембацкую и вскоре оказался возле отеля. Поднялся на лифте, вошел в номер и, не раздеваясь, упал на кровать.

Хотя он решил не ходить к Шмилю Сметане, теперь знал, что все-таки пойдет. Макс почти не спал ночью и вскоре задремал.

Когда проснулся, на часах было без двадцати четыре. Он еще не обедал, но есть пока не хотелось. «Ладно, посмотрим, чего там наготовила эта Райзл Затычка». Он открыл комод, выдвинул ящики и стал одеваться. Нарядился в светлый костюм и модную рубашку, купленную в Париже за двенадцать франков, повязал новый галстук. Надо что-нибудь принести. Ликер, цветы, бонбоньерку? Не являться же с пустыми руками.

Макс вышел на улицу и заглянул в винный магазин. В глаза бросилась огромная бутылка шампанского, магнум[54]. Тут же подскочил продавец и начал расхваливать напиток. Высший сорт, лучшее, что можно найти! Цена тоже оказалась не низкая. «Вот и хорошо, — подумал Макс, — а то пришел бы как нищий. Нельзя же людей объедать».

«И чего я так нервничаю? Не пойду больше к святому человеку, и баста! Все равно его жена меня в зятья не хочет…» — Макс опять повеселел.

В последнее время настроение у него менялось по десять раз на дню, он то грустил, то радовался. Вдруг он вспомнил слова святого человека, что нервы — это то же самое, что злое начало…

Э, подумаешь! А что, он в медицине разбирается? Только и умеет над Талмудом раскачиваться с утра до вечера… Нервы это, а не злое начало. Все доктора так говорят, в Буэнос-Айресе, в Лондоне, в Париже, в Берлине. Один врач даже показал Максу рисунок: голое человеческое тело, оплетенное нервами. Этот врач сказал, что только в ухе тысячи нервов. «Больше не полезу в эту праведную семейку, — проворчал Макс. — Такой Циреле нужен кто-нибудь ей под стать».

Стрелка часов приближалась к пяти. Макс взял дрожки. В Варшаве он только на них и ездил, трамваем пока что ни разу не воспользовался. Прохожие смотрели, как он, разнаряженный, сидит, держа в руках обернутую розовой бумагой бутылку шампанского. Макс велел извозчику ехать по Цеплой и пообещал хорошие чаевые за то, что придется сделать крюк. Проехали по Крулевской, по Гжибовской и оттуда — на Цеплую.