Пена. Дамское Счастье [сборник Литрес]

Зрелище, представившееся глазам Денизы, вызывало острую жалость. Окна маленькой комнатки ее кузины выходили во двор, свет был тусклый, рассеянный. Сначала родители поместили дочь в свою спальню, окнами на улицу, но вид «Дамского Счастья» огорчал больную, и пришлось об этом забыть. Девушка так исхудала, что тела под простынями как будто не было вовсе. Ее руки, иссушенные чахоткой, ни на секунду не оставались в покое, словно больная неосознанно что-то искала. Черные волосы, предмет ее гордости, казались еще гуще и словно бы высасывали жизненные соки из бескровного личика. Последняя представительница уважаемого торгового рода Парижа уходила в мир иной, и сердце Денизы обливалось кровью от жалости. Она не отводила взгляда и ничего не говорила, боясь разрыдаться, потом собралась с силами и спросила тихо и нежно:

– Я пришла сразу, как узнала… Чем вам помочь? Мне остаться?

Женевьева дышала коротко и поверхностно, тонкие пальцы судорожно обирали складки покрывала, но смотрела она на Денизу не отрываясь.

– Спасибо, кузина, я ни в чем не нуждаюсь. Мне просто хочется обнять вас.

Глаза бедняжки опухли от пролитых слез. Дениза порывисто наклонилась и расцеловала Женевьеву в обе щеки, внутренне содрогнувшись от болезненного жара, исходившего от тела страдалицы. Девушка обвила ее шею руками и не отпускала, ища помощи и сочувствия, потом взглянула на отца.

– Если у вас есть дела, дядя, я останусь здесь, – сказала Дениза.

– Нет-нет, зачем же…

Женевьева все так же пристально смотрела на Бодю, который не мог стронуться с места, но в конце концов понял, чего хочет дочь, и молча покинул комнату. На лестнице раздались его тяжелые шаги.

– Скажите мне, он и эта женщина… они вместе? – спросила Женевьева, схватив кузину за руку и притягивая ее на свою кровать. – Да, я просила вас прийти, потому что никто другой не скажет мне правды… Они теперь живут вместе?

Дениза сдалась под градом вопросов и пересказала кузине ходившие по магазину слухи. Коломбан быстро надоел Кларе, и она указала ему на дверь. Он был в отчаянии, повсюду ее преследовал, вымаливая свидание, и выглядел совсем жалко. Поговаривали, что его берут на работу в «Лувр».

– Если вы так сильно любите Коломбана, можете получить его обратно, – продолжила она, надеясь утешить умирающую последней надеждой. – Выздоравливайте поскорее, он повинится, и вы поженитесь.

Женевьева впитывала эти слова с такой страстью, что едва не села на кровати, но ей не хватило сил. Голова упала на подушку, она беспомощно всплеснула руками.

– Перестаньте, я знаю – со мной покончено… Папа все время плачет, и я молчу, чтобы маме не стало хуже, а вас позвала, потому что боялась не пережить эту ночь… Всемилостивый Боже, он ведь даже не обрел счастья!

Дениза принялась жарко убеждать Женевьеву, что ее состояние не безнадежно, но та вдруг отбросила одеяло жестом непорочной девы, которая не боится смерти и потому ничего не скрывает.

– Взгляните на меня… – прошептала она. – Разве я не права?

Дениза отпрянула, как будто вдруг испугалась осквернить мощи. Невеста износилась за время тщетного ожидания и стала похожа на хрупкого ребенка. Женевьева с трудом прикрылась и сказала:

– Сами видите, я больше не женщина… Было бы нечестно желать его.

Они смотрели друг на друга и молчали, не в силах нарушить тишину. Наконец Женевьева произнесла:

– У вас много дел, ни к чему тратить на меня время. Спасибо, что объяснили все без утайки, я довольна. Если увидите Коломбана, передайте, что я больше не держу на него зла… Прощайте, милая кузина. Обнимите меня покрепче в последний раз.

Дениза подчинилась и сделала еще одну попытку утешить Женевьеву:

– Не преувеличивайте, вам нужен хороший уход, только и всего.

Умирающая упрямо покачала головой, улыбнулась без печали и попросила:

– Возьмите палку и постучите в пол, чтобы папа вернулся… Мне страшно, когда я одна…

Бодю сразу же поднялся, и Женевьева почти весело крикнула в спину Денизе:

– Не приходите завтра! Увидимся в воскресенье и сможем побыть вместе до вечера.

Назавтра в шесть утра Женевьева скончалась после ужасной четырехчасовой агонии. Хоронили ее в субботу, над озябшим городом висело неопрятное серое небо, воздух был влажным и густым. Затянутый белым полотном «Старый Эльбёф» оставался единственным светлым пятном на улице, зажженные свечи походили на вечерние звезды. Гроб украсили венком из мелких жемчужин и большим букетом белых роз. Этот узкий, почти детский гробик стоял на ведущей к дому дорожке, на уровне тротуара, так близко от сточной канавы, что колеса проезжавших мимо экипажей успели забрызгать обивку. Весь старый квартал пропитался сыростью и пророс плесенью. По грязному тротуару, расталкивая друг друга, торопливо шли парижане.