Пена. Дамское Счастье [сборник Литрес]

Дамы изумились зрелищу, открывшемуся их глазам. Перед ними были отделы магазина, самого грандиозного в мире, если верить рекламе. Большая центральная галерея пронзала здание насквозь, с выходами на улицы Десятого Декабря и Нёв-Сент-Огюстен. Справа и слева тянулись более узкие галереи Монсиньи и Мишодьер, похожие на церковные приделы. Они были параллельны улицам с теми же названиями. Кое-где залы расширялись, как площади, пространство над ними занимали воздушные лестницы и навесные мостики, затейливо переплетавшиеся друг с другом. Внутреннюю диспозицию изменили: товары со скидкой продавали на улице Десятого Декабря, отдел шелков переехал вглубь зала Сент-Огюстен, а подняв голову в новом парадном вестибюле, можно было увидеть отдел постельных принадлежностей, который переместился на другой конец третьего этажа. Всего же отделов в «Счастье» стало пятьдесят, новые открылись сегодня, другие – самые важные – стали такими огромными по объему товаров, что пришлось из каждого сделать два. Росли торговые обороты, увеличивалась численность сотрудников, в новом сезоне она должна была составить три тысячи сорок пять человек. Следующим чудом, заставившим дам замереть от восхищения, стала феерических размеров выставка белья. В вестибюле, высоком и светлом зеркальном зале с мозаичным полом, алчущая толпа задерживалась у прилавков с дешевыми товарами. Отсюда брали начало галереи, сверкающие белизной и напоминающие северное царство, страну снегов, родину горностаев, ледники, сверкающие под солнцем. Белье было то же, что в уличных витринах, но в него вдохнули душу, превратили в собор, охваченный языками белого огня. Белый цвет царил и правил, на каждой полке белые товары слепили глаза, так что детали были неразличимы. В левой галерее Монсиньи тянулись вдаль полотно и коленкор, поднимались уступами белые скалы простыней, салфеток и носовых платков. В правой галерее Мишодьер, занятой трикотажем, шерстяными тканями и галантерейными товарами, изумляли белые конструкции из перламутровых пуговиц и декорация из белоснежных носков. Один зал был целиком обтянут мольтоном, свет шел от источника, расположенного в глубине. Центральная галерея предлагала покупательницам ленты, шейные платки, перчатки и изделия из шелка. Прилавки были завалены товарами, вокруг железных колонок клубился белый муслин, перехваченный на равных расстояниях белыми платками. Белые драпри из пике и бумазеи украшали лестничные перила. Они опоясывали залы и поднимались на третий этаж, отрастив крылья, как взлетающие лебеди. Из-под свода белые ткани ниспадали пухом, снежинками, одеяла и покрывала колыхались в воздухе, как хоругви, длинные полосы гипюра напоминали рой белых безмолвных бабочек, повсюду, паутиной на фоне летнего неба, шуршали кружева. Чудом из чудес являлся алтарь Белизны в главном зале, над отделом шелков, этакий шатер из белых гардин, струившихся со стеклянного потолка. Муслины, газ, драгоценные гипюры сходились в легкие волны, тюль с богатой вышивкой, тканные серебром полотнища восточного шелка служили задником гигантской декорации, изображающей альков с огромным девственным ложем, ожидающим сказочную белую принцессу, которая обязательно явится в один прекрасный день во всем блеске величия и подвенечной фате.

– Невероятно! – ахали дамы. – Потрясающе!

Песнь белых тканей «Дамского Счастья» можно было слушать вечно. Муре никогда не создавал ничего величественнее, весь его природный талант декоратора проявился в этом чуде. Каскады белого и кажущееся хаотичным расположение тканей, будто бы случайно упавших с полок, объединяла гармоническая фраза, все тона белого рождались, росли и расцветали в сложную оркестровку фуги, творение мастера, подхватывающее душу и уносящее ее в запредельные дали. Белый цвет доминировал, но не повторялся, один поднимался над другим, противостоял ему, дополнял и обретал фактуру света. Белую симфонию составляли матовая белизна полотна и коленкора, глухое звучание фланели и драпа, восходящая гамма бархата, шелка и атласа. Постепенно в складках появлялись огоньки, и белый цвет взлетал вместе с прозрачностью тюля. В муслине, гипюре и кружевах он был легок, как истаивающая в воздухе нота, а серебро восточного шелка в глубине заветного алькова звучало громче и звонче всего.