Пена. Дамское Счастье [сборник Литрес]

Взглядом Огюст попросил жену замолчать. Сейчас не время ссориться. Можно и подождать. Доктор Жюйера, который с утра уже навещал больного, вот-вот приедет снова; однако он по-прежнему не давал никакой надежды, сегодняшнего дня больной не переживет. Пока Огюст пересказывал эти новости жене, в спальню вошли Теофиль и Валери. Клотильда тотчас двинулась им навстречу и, обняв Валери, повторила:

– Какой жестокий удар, дорогая!

Но к ним уже в сильном раздражении подходил Теофиль.

– Теперь, стало быть, – произнес он, даже не потрудившись говорить тише, – когда у вас умирает отец, сообщить нам об этом должен ваш угольщик?.. Сдается мне, вы хотели успеть пошарить у отца в карманах?

Дюверье возмущенно поднялся. Но Клотильда жестом отстранила его и очень тихо ответила брату:

– Несчастный! Даже агония нашего бедного отца не трогает тебя!.. Взгляни на него, полюбуйся на то, что ты с ним сделал; ведь это ты довел его до удара, когда отказался возвращать долг, хоть и без того уже задержал выплату.

Валери рассмеялась:

– Помилуйте, да это несерьезно.

– Как же, несерьезно! – с возмущением возразила Клотильда. – Вы же знали, как он любил получать квартирную плату… Задумай вы убить его, вы бы так и поступили.

Тут дамы перешли на резкости, принялись взаимно обвинять друг друга в желании завладеть наследством, пока Огюст все так же мрачно и невозмутимо не призвал соблюдать почтение к умирающему:

– Замолчите! Еще успеете. Не подобает в такой момент…

Осознав справедливость этого замечания, семейство разместилось вокруг постели старика. Спальня погрузилась в тяжелую тишину, и в густом влажном воздухе снова стал слышен его хрип. Берта с Огюстом стояли в ногах кровати; пришедшие последними Валери и Теофиль оказались довольно далеко, возле стола; зато Клотильда заняла место у изголовья, ее муж встал позади нее; а вот Гюстава, которого старик обожал, мать подтолкнула к самому ложу. Теперь все в молчании смотрели друг на друга. Но пристальные взгляды и поджатые губы выдавали затаенные мысли наследников, а их бледные лица и покрасневшие веки скрывали полные беспокойства и негодования соображения. Стоявший возле самого одра лицеист особенно выводил из себя две молодых четы; ибо – это не оставляло сомнений – семейка Дюверье рассчитывала, что присутствие Гюстава умилит деда, если тот придет в себя.

Сама эта уловка уже была доказательством того, что завещания не существует; и взгляды всех Вабров нет-нет да обращались к старому несгораемому шкафу, служившему бывшему нотариусу сейфом; он перевез его из Версаля и велел вмуровать в стену в углу своей спальни. Там он маниакально хранил всякую всячину. Можно не сомневаться, что Дюверье еще ночью поспешили порыться в нем. Теофиль мечтал придумать какой-нибудь способ, чтобы заставить их проговориться.

– Послушайте, – зашептал он на ухо советнику, – а что, если мы пригласим нотариуса… На случай, если папа захочет изменить свои распоряжения.

Поначалу Дюверье даже не понял. Он жестоко скучал в этой спальне, потому что всю ночь возвращался мыслями к Клариссе. Решительно, самым разумным было помириться с женой; но та, другая, была большая забавница, до чего смешно она каким-то мальчишеским движением скидывала рубашку через голову… И, вперив в умирающего невидящие глаза, перед которыми словно бы вновь проходила та прелестная картинка, он думал, что отдал бы все, чтобы еще хоть раз обладать Клариссой. Теофилю пришлось повторить свой вопрос. На сей раз советник растерянно ответил:

– Я осведомился у господина Ренодена. Завещания нет.

– А здесь?

– Ни здесь, ни у нотариуса.

Теофиль перевел взгляд на Огюста: этого стоило ожидать. Эти Дюверье все обшарили. Клотильда перехватила его взгляд и рассердилась на мужа. Что с ним? Неужто горе притупило его бдительность? И добавила:

– Разумеется, папа сделал то, что должен был сделать… К сожалению, мы слишком скоро об этом узнаем…

Она плакала. Из сочувствия к ее горю Валери и Берта тоже принялись тихонько всхлипывать. Теофиль на цыпочках вернулся на прежнее место. Он узнал то, что хотел. Если только отец придет в себя, уж он, урожденный Вабр, не допустит, чтобы эти Дюверье воспользовались сынком, чтобы увеличить свою долю. Усаживаясь на стул, Теофиль увидел, что его брат Огюст вытирает глаза, и это настолько растрогало его, что ему тоже сдавило горло: его посетила мысль о смерти, возможно, и он умрет от той же болезни, вот ужас. Теперь уже вся семья залилась слезами. Один Гюстав не мог плакать. Это огорчало его, он опустил глаза и, чтобы хоть чем-то заняться, принялся приноравливать свое дыхание к хрипам; так на занятиях гимнастикой их заставляли отбивать шаг при ходьбе.