Пенелопа

Конечно же, мне фантастически повезло с фрау Ингой. Она не просто была педагогом по русскому языку. Ее роль в моей немецкой жизни трудно переоценить. Она для меня была переводчиком немецкой ментальности, если так вообще можно выразиться. Без ее разъяснений многие реалии Германии так и остались бы для меня загадкой. Да и эта удивительная манера общения, когда она находила нечто комичное не только в том, что нас окружает, но и в том, что мы изучали, придавала ее урокам немыслимое очарование. У меня до сих пор звучат в ушах ее шпильки в адрес великого Гегеля, искренне убежденного в том, что немецкую философию невозможно перевести ни на один язык в мире, ибо в них просто-напросто нет необходимого для этого словарного запаса. А над её фразой о том, что ХХ век сполна отомстил Гегелю, я размышляю до сих пор.

– Понимаешь, дело в том, что вся философия постмодерна – это полное и безоговорочное отрицание Гегеля.

Да, это же не фраза, а сплошная головоломка. В этом была вся фрау Инга.

Сперва я долго не мог поверить в то, что она немка. То ли изучение русского языка, то ли какие-то другие, неведомые мне факторы, наложили на нее такой отпечаток, что она была одновременно похожа на всех моих педагогов русского языка вместе взятых. Если учесть, что за годы учебы в Баку я ухитрился поменять штук пять школ, пока не уехал в Германию, то это был достаточно яркий собирательный образ.

Первая вспышка симпатии между нами появилась, когда я попытался раскритиковать изучаемые нами весьма надуманные тексты про Петра I, художника Кипренского, достопримечательности Санкт-Петербурга и т.д. Еще более дурацкими, чем сами тексты были вопросы, на которые нам предлагалось отвечать. Это как бы были своеобразные правила игры и принимались всеми без исключения как норма. То, что я пытался как-то «очеловечить» эти уроки, очень напоминающие пародии Нушича на изучение иностранных языков, почему-то всех раздражало. Но, видимо именно это и вызвало первоначально интерес фрау Инги к моей скромной особе.

Должен признаться, что с самого начала меня преследовал жуткий страх, что с русским, в конце концов ,получится, как с английским. Несмотря на то, что я был единственным учеником в классе, который прилично болтал по-английски, спокойно смотрел голливудские фильмы и ежегодно ездил на летние языковые курсы в Лондон, у меня была самая плохая оценка по английскому.

Только когда я привёз из Англии результаты официального теста, удостоверяющие, что мой уровень английского языка позволяет мне учиться даже в магистратуре, если, конечно, в этом возрасте берут в неё, наша учительница удосужилась поставить мне нормальную оценку. Но и тут не обошлось без прикола. Всему классу она долго и нудно объясняла, что неважно, как я говорю по-английски, важно то, насколько хорошо я умею переводить с немецкого на английский и наоборот. Всем известно, что делаю я это не очень хорошо, да еще у меня неважнецкий почерк, поэтому моя плохая оценка, на самом деле, является абсолютно объективной.

Но, в отличие от англичанки, фрау Инга оказалась совершено нормальным человеком. И с чувством юмора у нее тоже было все в порядке. Со мной вместе на русский язык ходили дети практически из всех постсоветских стран и основные проблемы у них, конечно же, были не с русским, а с немецким языком. Их чудовищный акцент и не менее чудовищные ошибки ввергали фрау Ингу в состояние полного ступора. В этот момент именно я выступал в качестве бальзама на ее лингвистические раны. Я был наглядной иллюстрацией к тому, что человек может прилично говорить по-русски и почти так же по-немецки. Да ещё вдобавок даже с баварским акцентом. Самым большим комплиментом мне было то, что фрау Инга как-то призналась, что в каком-то смысле, во мне она начала видеть свое зеркальное отражение.

Меня поражало и то, что фрау Инга умела отличать вологодский акцент от волжского, московский от питерского. А про нас, разных всяких нерусских, хорошо говорящих по-русски, она могла, наверное, написать целую диссертацию. Именно благодаря ей, а не своему педагогу немецкого, я научился различать разновидности баварского диалекта. Даже сейчас, спустя годы, я могу, ошибившись всего на 10-15 километров, по говору баварца определить из какого он точно региона.

Когда спустя несколько месяцев, я ей сказал, что посмотрел «Чтеца» и даже прочитал книгу, она усмехнулась и сказала.

– Ну, что же, теперь ты готов. Понимаешь, война давно кончилась, а боль осталась. И боль, которую причинили мы, и боль, которую причинили нам. С этим как-то надо жить. Есть обречённость на соседство. Спасибо Шарлю де Голлю и Конраду Аденауэру. Они почти через двадцать лет после войны, подписали Версальский договор. Он означал лишь одно – не думай о прошлом. Строй своё будущее. Мы и строим. Но в мире немало людей, которые считают, что многие поколения немцев должны жить с чувством вины за злодеяния фашизма. И ещё больше немцев, желающих закрыть эту тему. Раз и навсегда. Вопрос есть. Его решение каждый находит для себя сам.