Пепел державы

Громовым раскатом прозвучали пушечные выстрелы. Збаражский молвил, взглядом старого ленивого пса взирая на мокнущих под дождем послов:

— Так что ежели великий князь хочет жить в мире с королем, то пусть вернет, что должен вернуть, иначе вместе с чужим потеряет свое.

Условие это прозвучало как требование, но Пивов, такой же матерый посол, как Збаражский, вопросил:

— Не означает ли это, что Его Величество прекращает с нами любые переговоры?

— Его Величество дозволяет вам вести переговоры с нами, панами рады. Однако торговаться времени нет, так что ждем справедливых решений.

Послы ушли, удалился и утомленный бесполезными для него переговорами король — как бы там ни было, он не собирался отказываться от своих целей.

Немного позже московские послы вновь встретились с панами рады.

— Дабы ничто не препятствовало нашим переговорам, — склонил лобастую лысую голову Пивов. — Мы просим Его Величество отвести войска от города. Ежели это невозможно, прекратите до завтрашнего дня стрельбу по крепости.

И вновь польские и литовские паны пошли в отказ, грубо торопили московитов выдвигать наконец разумные условия. Пивов вновь напомнил, что государь готов отдать Курляндию и земли герцога Магнуса, на что Збаражский холодно отвечал им:

— Не сбивайте нас с толку. Герцог Курляндский Магнус есть свободный владетель своей земли, хоть и подчинился добровольно Великому княжеству Литовскому.

Позже, после долгих споров и пересудов, паны наконец озвучили условия Батория — он желал заполучить всю Ливонию, Новгород, Псков, Смоленск. И так как Иоанн являлся виновником развернувшейся многолетней бойни, то будет справедливо, ежели он покроет военные расходы Речи Посполитой. И вновь крики, споры под звуки непрекращающейся пушечной канонады. Делили города и крепости, уступали друг другу и наступали вновь, требуя новых и новых уступок.

— Король согласен выдать нам захваченных вами пленных в обмен на крепости Усвят и Велиж? — утирая мокрое от пота чело, вопрошал Пивов.

— Усвят и Велиж и без того в руках Его Величества! — выкрикнул с места престарелый Николай Радзивилл Рыжий.

Уже стемнело, но даже и тогда пушки не замолкали. Переговоры заходили в тупик. Утомленные переговорщики просили короля озвучить свои условия мира. Баторий через посланника ответил им, что готов написать Иоанну письмо, в котором сам озвучит ему свои условия без участия послов. Пивов скорбно взглянул на Сицкого и молвил ему тихо:

— Вот и все. Мы содеяли все, что могли. Завтра нам придется отсюда уехать.

Покидая лагерь, они с ужасом наблюдали пожар, охвативший одну из башен крепости и постепенно перебиравшийся на стену. Оттуда слышались крики, тонувшие в страшном гуле пламени.

— Не спасли мы города, — со слезами на глазах говорил Сицкий. — Они же там погибнут.

— Да хранит их Господь. Понадеемся на милосердие короля. И на милосердие Господа нашего, — ответил Пивов и медленно и размашисто перекрестился.

Но пожар защитникам удалось потушить, и на следующий день осада продолжилась, хоть укрепления города были почти разбиты. Наемники, по выкопанным рвам все ближе подбирающиеся к стенам, дабы поджечь их снова, под мощным обстрелом несут большие потери. Баторию докладывают, что среди них зреет недовольство, они озлобились из-за гибели товарищей и, вероятно, потребуют удвоенной платы.

— Так пусть поторопятся! — с раздражением отвечал король, мучимый желудочными болями и окончательно утерявший терпение.

Защитники Великих Лук, коих с каждым днем становилось все меньше, уже и не надеялись на чудо, не верили, что их спасут.

Поляки обстреливали город с таким неистовством, что сгорели уже едва ли не все строения. Сгорел даже храм. Он стоял теперь страшный, без куполов и колоколов, что рухнувшие с обгоревших перекладин разбитыми лежали на разрушенном церковном крыльце.

Унылые ратники сидели здесь, подле уничтоженного храма, ибо сюда редко залетали вражеские снаряды. Горел небольшой костер, возле коего они грелись, тесно сидя друг возле друга. Едва ли не каждый ранен или обожжен, раны перевязаны грязным окровавленным тряпьем. Особенно выделялся среди прочих седобородый крепкий старец — Никифор Чугун, старшой стрелецкий, имевший власть над всеми ратниками, что состояли в гарнизоне — даже большую власть, чем воеводы, коих меняли здесь каждый год. Этот закаленный в боях вояка помнил казанские походы, молвили, даже ни разу не был ранен в те времена. Ныне он сидел с опаленной бородой и покрытым волдырями обожженным лицом. Но, несмотря на раны, он еще воодушевлял ратников видом своим и был им отцом и наставником. По его указке и были укрыты городские стены дерном и землей. Возможно, благодаря этому город до сих пор не взят поляками…

Похлебав несытного варева, ратники обступили костер, и меж ними завязался тихий неторопливый разговор.

— …гляжу, а он, зараза такая, басурманин какой, несет к стене огниво, — с горящими глазами вещал чернобородый худощавый ратник, уперев руки в колени и подавшись вперед. — Сапоги — вот, по самую мошну!

Трое расхохотались в голос, другие, улыбнувшись, слушали дальше.