Пепел державы

Э-ох, что ж ты, волюшка моя, во… моя волюшка,
Воля дорогая,
Э-ох, да где же ты, моя во… моя волюшка,
Воля оставалася?
Э-ох, осталася моя во… моя волюшка
На родной сторонке,
Э-ох, во батюшкином зелё… зеленом саде
Воля загуляла,
Э-ох, на матушкином на красном, на красном окне
Воля залежала…

Притихнув, мужики слушали, кто-то тихонько подпевал, кто-то сидел, задумавшись, Никифор, опустив голову, глядел в костер — в глазах его блестели слезы…

Пока мужики дослушивали песню, он, утерев лицо, поднялся со своего места. Некоторые из ратных встали было следом, но Никифор, не прерывая песни, показал им, дабы сидели, и ушел один. Он направлялся к еще одному уцелевшему зданию, обсыпанному со всех сторон землей для защиты от огня. Отодрав дерн, он отворил скрипучую деревянную дверь и заглянул внутрь. В нос тут же ударил едкий и сильный запах серы. Здесь хранились несметные запасы пороха, с коими можно было обороняться целый год, а то и больше.

— Шиш вам, а не порох, — оглядев укрытые тьмой тюки и бочки, процедил сквозь зубы и сплюнул. Ежели и возьмут город клятые ляхи, то точно не с государевым порохом!

Уснуть старому воину так и не довелось. Едва забрезжил ранний рассвет, ударили пушки. А спустя некоторое время черный дым взвился над одной из башен. Защитники вновь на позициях, стоит несмолкаемый треск пищалей и грохот пушек. Но вид вспыхнувшей башни и страшное пламя, что жадно съедало ее, заставляли защитников покидать укрепления, уходить со стен.

Никифор Чугун убедился, что двое ратников почти разрыли насыпь вокруг избы с запасами пороха. Вовремя! Сегодня поляки точно ворвутся в город! Воевода Воейков возник неожиданно, верхом на белом жеребце, в серебряной кольчуге и шлеме, начал кричать на этих двух ратников, указывая плетью на рушившуюся с грохотом башню и пылающую стену.

— Кто приказал? Кто, я спрашиваю?! — визжал он, удерживая кружащегося на месте жеребца. За ним стояли пятеро закованных в брони конных стражников. Никифор пришел на помощь остолбеневшим ратникам, кивком велел уйти.

— Стоять! — взревел Воейков. — Я не отпускал! Что тут творится? Кто приказал уничтожить насыпь? Измена! Измена!

— Я приказал! — задрав бороду, отвечал Никифор, перекрикивая воеводу.

— Посмотри, как полыхает, дурак! Скоро здесь все сгорит! Ты! Я прикажу тебя сковать и отвезти к государю, дабы всыпали тебе там за твое своевольство! Я здесь воевода, я!

— Утихни, ты! — взревел Никифор так, что от силы его голоса обомлела стража воеводы, а лицо Воейкова удивленно вытянулось. — Ратников беру на себя, выстроимся неподалеку, за сгоревшей церковью. Надобно спрятать всех жителей, кто остался. Мы станем их прикрывать! Времени мало! Ну!

Уязвленный Воейков ткнул рукоятью плети ему в грудь:

— Ты за это поплатишься, старый черт. Я послушаю тебя только потому, что ратники тебе подчиняются. Но знай, я с тебя шкуру спущу!

Никифор рассмеялся, поглядев на воеводу, как на наивного мальчика. Жить им осталось недолго, ибо он, старый вояка Никифор Чугун, не собирался сдаваться в плен. Воейков и его стража ускакали на защиту мирных жителей, которые, спасая себя и уцелевшее добро, метались по городу, пытаясь скрыться. Многие из них брали оружие и присоединялись к выстроившимся клином ратникам, коим подоспевший Никифор раздавал последние указания.

Ратники кашляли от дыма, утирали слезящиеся глаза. Никифор говорил спокойно, а за его спиной был ад — рушилась охваченная огнем стена. Пламя, казалось, поднималось до самых небес, почерневших от копоти…

Едва пламя утихло и завалы из сгоревших бревен были разобраны польскими инженерами, в город хлынуло целое море наемников. Озверев после долгой и трудной осады, они растекались по улицам, петляли среди разрушенных и сгоревших домов в поисках наживы. И разом вырвались к бывшей площади, где у развалин храма построились русские ратники.

— Господи, — пронеслось по рядам московлян.

— Прощайте, братцы, — протянул чернобородый весельчак и шумно выдохнул.

— С Богом…