Пепел державы

Молодой ратник, слуга Голицына, почтительно склонил голову перед князем Сицким и молвил, что первый воевода собирается покинуть лагерь сейчас же, до наступления утра, и предлагает князю Сицкому уйти с ним.

Василий Андреевич выслушал, острожал ликом, нахмурился. Бежать? Бросить разбитое войско на погибель и уйти? Да и с кем бежать? С этим бездарным трусом? Уподобиться ему? Княжеская гордость заиграла в нем, и князь Сицкий без колебания ответил:

— Передай князю Ивану Юрьевичу, что желаю ему доброго пути и Божьей помощи. Ступай!

Ратник, явно растерявшись, не сразу понял, что слово старого князя твердо и неизменно, но увидев его строгий, тяжелый взгляд, он все понял и откланялся. Ратник исчез за опустившимся полотном, а Сицкий так и стоял, глядя ему вслед. Вот и миновала, кажется, последняя возможность остаться в живых… Вероятно, за Голицыным побегут и остальные. Что будет с войском? Кто останется? Какой позор!

Еще было темно, когда князь собрал остальных воевод. Под утро явились к нему воеводы Тюфякин, Татев да молодой посланник государев — Данила Салтыков. Юноша, побледнев разом, спрашивал, почему не прибыли остальные.

— Известно, почему. Бежали следом за первым воеводой, — грустно усмехнулся Татев и опустил глаза.

— Шереметеву не впервой с поля боя удирать, но князь Палецкий… Он же со мною до последнего стоял в Молодях[35]! — с болью в голосе отозвался Тюфякин.

— При Михайле Воротынском, царствие ему небесное, сбежать он бы не посмел, — ответил ему Сицкий.

— И Щелкалов сбежал, — добавил Татев. — Сам видел, как его возок уносился прочь, будто от погони.

— А как же мы? — вопросил мертвенно-бледный Салтыков.

— За тем и позвал вас, дабы решили мы, как нам поступить. — Сицкий поднялся со своего места и сложил руки за спину. — Надобно подготовиться к обороне. Скоро светает. Тот, кто не захочет оставаться здесь и отбивать наступление противника — может еще догнать сбежавших воевод.

Он сказал, и гробовая тишина повисла в воеводском шатре. Воспаленными уставшими глазами князья коротко поглядели друг на друга и поняли — сейчас стыдно будет встать и уйти. Поздно. Да и не готовы они были запятнать себя этим позором бегства.

— Уж лучше смерть, — усмехнулся Татев и, слабо улыбнувшись, оперся локтями о стол. Бледный мальчишка Салтыков опустил голову, врылся пальцами в волосы.

— Добро, — кивнул Сицкий, по праву негласно принявший на себя командование всем войском как первый воевода. — В лагере много раненых. Глупо было бы позволить им умереть тут. Надобно справить телеги и отвезти их подальше…

Переполох в русском лагере. Все телеги, что остались у войска, были выделены для перевоза раненых. Тяжело увечных несли на попонах, клали на настил. Среди таких был и Михайло. Фома, с трудом нашедший господина, уже перепугавшийся за него до смерти, торопливо собирался в путь вместе с ним, конь его ни на шаг не отходил от телеги, где с другими ранеными уложили Михайлу. На круп своего коня Фома взвалил припасы, пожитки и броню господина — тяжко теперь будет вдвоем с одним конем!

Следом за тяжелыми ранеными бросались и те, кто всеми силами пытался спасти себе жизнь. Порой у переполненных телег возникали драки. Старшие плетьми разгоняли эти своры, пинками возвращали притворщиков к позициям. Но и без того многим удалось сбежать. Старые седобородые ратники, испытанные во многих боях, безмолвно наблюдали за этим позором из окопов.

Среди пушкарей тоже смятение, их ряды так же значительно поредели — началось самовольное бегство с позиций. Никто не хотел погибать здесь. Разъяренный Воронцов расхаживал меж укреплений, разок схватил беглеца, притаившегося в развороченной вражьим снарядом яме, избил его яростно и под страхом смерти велел возвращаться обратно. Плачущий пушкарь, утирая разбитое лицо, повесив голову, шел обратно, чтобы погибнуть. Не повезло!

— Скоты! Трусы! Ежели кого поймаю еще, лично на этих пушках повешу! Псы! — ревел красный от гнева Воронцов и грозил кулаками. Позже его нагнал Гаврило.

— Пушки многие оставлены. Как быть?

— Стоять у своих орудий! Ежели снаряды кончатся — переходить к другому орудию! — отвечал с раздражением Воронцов.

— Понял, стоим! — пожал плечами Гаврило и, сухой, сутулый, зашагал на позиции.

— Что же делается, а? — крикнул вдруг Воронцов и, словно обессилев, опустился на землю. Морозный морской ветер трепал его бороду и редкие волосы на голове. — Одни воеводы-трусы сбежали, другие дураки-воеводы развалили войско, дозволив всеобщее бегство! Как же нам теперь драться, а? Скажи, зачем мы остаемся здесь погибать? Для чего все это?

Гаврило застыл на месте, обернулся к нему. Воронцов, изможденный происходящим ужасом, закрыв лицо грязной широкой ладонью, всхлипнул.

— Кто прав, кто нет — на том свете рассудят! — светло улыбнувшись, ответил Гаврило и махнул рукой. — Не боись, Василий Федорович! Стоять будем стеной! Узнает еще король Степан, чего русские пушки стоят! А от судьбы не уйдешь!

И двинулся дальше.