Пепел и песок

– Потому что оно открывает плечи и грудь?

– Да.

– Надену его.

– Я буду нести шлейф, как маленький паж.

– У него вроде нет шлейфа. Но можно сделать из простыни. Черное платье – белый шлейф… А если у меня вдруг будут брать интервью и спросят: «Какие у вас отношения с Марком Энде?»

– Ты ответишь, что…

– Что?

Я беру ее за запястья – так, что она ахает.

– Катуар! Послушай меня! Послушай, Катуар. Моя несбывшаяся диалогистка. Давай прямо сейчас смоемся отсюда. Не выключая воду в ванной.

– На пляж?

– Нет. В Таганрог. Ко мне. В переулок Вечность. К песочнице. К дивану фон Люгнера. Пусть все будет, как при бабушке.

101

Больница Таганрога. Солнечный Требьенов в отутюженных джинсах и белой рубашке держит в руках драгоценную папку со справками, рентгенами, кардиограммами, рецептами, незаполненным бланком свидетельства о смерти. Он уже не пациент, а счастливый инвалид. Требьенов ликует:

– Все, с военкоматом дело сделано! Теперь остается в Москву, во ВГИК! А вам еще долго лежать?

– Нет, я послезавтра, – отвечаю, вольно сидя на кровати, освобожденный от растяжки. – Перелом сросся неправильно, но операцию тут делать некому: мог только Антон Лаврович. Надо ехать в Ростов, но мне не хочется, мне бы домой поскорей.

– Неужели ваша бабушка не может найти в Таганроге хорошего хирурга?

– Бабушка?

– Она же большой человек!

– С чего вы взяли?

– Она так себя держит. Коньяк дорогущий доктору дарила. Разве она не работала в горкоме?

– Каком горкоме?

– Партии.

– Ты что? Она всю жизнь дальше нашего двора не выходила.

– Да? – Требьенов роняет серую папку.

– Конечно.

– Как я ошибался. – Требьенов поднимает папку, дует на нее. – Жаль.

– Ты поэтому мне судно приносил? Думал, у меня бабушка человек со связями?

– Честно говоря, да.

Сверху доносится хохот нимф. На голову Требьенова сыпется штукатурка.

– В Москву, срочно в Москву… – бормочет он, словно безумный.

102

Катуар отнимает у меня свои запястья, взмахивает ладонями, сердитыми крыльями:

– Ты не сможешь, Саша. Какой Таганрог? Ты и выговор южный забыл. Где твое «Г» фрикативное?

– Откопаю в песочнице. Полетели отсюда. Прямо сейчас. Будем, как Александр Первый и Елизавета Алексеевна, тихие и нежные. Как тогда, осенью 1825 года, на пороге вечности. Быстрее! Я не дам тебе даже часа.

– А абажур?

– Что?

– Я не сделала абажур для твоей комнаты.

– В Таганроге целых две комнаты, будет где развернуться.

– Есть перспектива! Но мне все-таки надо посушить волосы.

– На лету высохнут. Ты согласна?

– И я еще ни разу не искупалась.

– Это серьезный аргумент. Иди на пляж. Я пока придумаю, что наврать Мельхиоровичу и Булатовичу.

– Мне кажется, это уже ни к чему, когда ты задумал бегство. А ты не хочешь со мной искупаться? Да, прости, я глупость сказала. Нет, я не пойду никуда без тебя. А в этой гостинице есть фен?

Верховный Драматург, будь милосерден, оборви здесь сюжет, начертай в небесах заветное Ende! Все уходит в песок. Сочи тонет в аду. Дальше пусть тишина. Никакого «гур-гур».

Стук в дверь.

Я освобождаю запястья Катуар. Но она продолжает держать руки так, будто я магически загипсовал их. Потом я закрываю глаза.

ЗТМ.

– Ты будешь открывать? – шепчет Катуар.

– Глаза?

– Дверь.

– Не буду. Зачем? Нас уже нет.

– Это некрасиво. Вдруг там нужна помощь?

– Кому?

– Например, Шах-оглы Магомедова хочет похмелиться. Медные трубы горят.

Сквозь утлую дверь доносится пугающий голос:

– Марк, вы здесь? Я принесла ваши бэджи. ВИП! Сегодня церемония открытия.

Катуар хихикает мне в волосы:

– А для них ты по-прежнему Марк.

– Черт с ними. Все утопить.

– Я открою. Эта тетка не виновата в том, что мы собрались в Таганрог. У нее свои цели.

– Ты голая.

– Отдай одеяло!

После нескольких секунд глухого диалога у дверей (ятак и стою лицом к окну), Катуар восклицает:

– И там будет настоящая красная дорожка?

– Да, девушка. – отвечают ей строго. – Вы точно Марку передадите?

– Конечно. И ему, и Бенки, и Лягарпу, и Брунгильде.

– Кому?

– Всем! Спасибо вам. Всего доброго. Прощайте.