ПЬЕР

Надвигаются сумерки, от двери слышится зов Изабель; бедный, замерзший, с синими губами дрожащий путешественник в Санкт-Петербург распаковывается и, уже стоя, ковыляет по полу. Затем его шляпа, его трость и он сам выходят на свежий воздух. Самая печальная прогулка на нетвердых ногах! Люди пристально смотрят на его передвижение, как на некоего душевнобольного, своенравно сорвавшегося со своей кровати. Если встречается знакомый и сообщает шутливую сплетню в ухо Пьеру, тот отворачивается от него, оскорбляя тяжестью своей ледяной неучтивости. «Бессердечный», – бормочет человек и продолжает путь.

Он возвращается в свою комнату и садится за накрытый Делли стол, а Изабель успокаивающе следит за ним и настаивает, чтобы он поел и набрался сил. Но его голодание ненавидит всякую еду. Он не может есть, кроме как через силу. Им убито естество дня – как он теперь может есть с аппетитом? Если он ложится, то не может уснуть: его будит живущая в нем бесконечная бессонница, – как тогда он может задремать? Тем не менее, его книга, как огромная громыхающая планета, вращается в его больной голове. Он не может скомандовать ей сойти с орбиты; он охотно позволил бы казнить себя, чтобы заполучить одну ночь отдыха. Наконец, тяжёлые часы проходят, явное истощение овладевает им, и он лежит неподвижно – не спит, как спят дети и подёнщики, – но лежит, не двигаясь из-за своих волнений, крепко держа в своей руке клюв стервятника и не позволяя ему достать до сердца.

Наступает утро; снова сброшенный пояс, ледяная вода, банная щётка, завтрак, горячие кирпичи, чернила, ручка, с восьми часов до половины пятого, и всё, что обычно включено в ад того же самого спокойного дня.

Ах! вот этот человек, день за днём дрожащий в своих халатах и плащах, и есть тот горячий парень, что когда-то спел миру «Тропическое Лето»?

Книга XXIII Письмо для Пьера. Изабель. Прибытие мольберта и багажа Люси в Апостолы

I

Если жителя приграничной полосы берут в плен дикие индейцы, уводят далеко и глубоко в дикие края и держат там без малейшего шанса на избавление, – тогда самым мудрым для этого человека будет исключение из своей памяти любым возможным способом максимума изображений любимых объектов, что теперь навсегда у него отобранных. Если он весьма восхищен ими, то станет теперь одержимым их уходом, и потому современные воспоминания о них будут наиболее мучительны. И хотя иногда сильный человек может преуспеть в том, чтобы задушить такие мучительные воспоминания, то всё же, если в начале разрешить ему вторгаться в них бесконтрольно, он сам, в конце концов, станет идиотом. Если континент и океан разделят его с его женой, то разлука с нею будет такова, что по любой причине из-за многолетнего срока мужу – если он неистово предан ей, и, по своей природе, задумчив и чуток душой – разумнее будет забыть её, пока он не обнимет её снова, и разумнее будет никогда не вспоминать о ней, если он узнает о её смерти. И хотя такое абсолютно самоубийственное забвение оказывается практически невозможным, тут остаются только показные и нарочитые переживания, которые бурлят на похоронах воспоминаний. Любовь сильна как смерть – что означают эти четыре слова, если не то, что такая любовь не может существовать, если постоянно не помнит о том, что любимой больше нет? Если так потом и будет, то в случаях, где полное отсутствие раскаяния в отношении любимых отсутствующих объектов предполагается намного невыносимым, приходит осознание их безнадежного настоящего, посещаемого скрытыми укорами от воспоминаний, каким-либо образом ставшими – даже невольно – причиной страданий. Для некоторых капризных организмов нельзя счесть крайностью разумные обращения за помощью при таких назойливых обстоятельствах, но попытки обращений, как справа, так и слева, обходятся ими, чтобы не случилось.

Если мало или ничего до настоящего времени не говорилось о Люси Тартэн при описании положения Пьера после его отъезда из Лугов, то это только потому, что её образ без принуждения занимал его душу. Самым большим его устремлением было выдворить его отсюда; и только однажды – при получении новости о возрождении внимания Глена – он смягчил напряжение от этих усилий или, скорее, их ощущение, до равнодушия в себе в час своего всестороннего и непреодолимого изнеможения.

Но этот бледный облик Люси, падающей в обморок на свою белоснежную кровать, этот невыразимо мучительный вопль – «Моё сердце! Моё сердце!» не могли теперь время от времени не воздействовать на него и не вызывать во всём его теле острую дрожь от неописуемого ужаса и страха. Но самый волнующий из фантомов помог ему этого избежать при помощи всей оставшейся силы духа.