«Если затем я торжественно поклянусь в том, что никогда не потребую от тебя отчета о какой-либо мелочи, про которую ты не захотел бы рассказывать мне; если я когда-нибудь, по всей видимости, призна́ю, в точности, как ты, особенное положение этого таинственного и навсегда священного существа, – тогда, может, мне не приезжать и не жить с тобой? Я не стану тебе какой-либо помехой. Я знаю, где и как ты живёшь, и только там, Пьер, такая дальнейшая жизнь возможна для меня, и только такую жизнь я способна буду вынести. Она никогда не узнает – до настоящего времени я уверена, что ты сам никогда не раскрыл ей то, кем я когда-то тебе приходилась. Пусть ей кажется, как будто я – некая подобная монахине кузина, твёрдо поклявшаяся жить с тобой в твоём странном изгнании. Не показывай мне, – никогда больше не показывай какой-либо видимый и сознательный символ любви. Я никогда не буду твоей. Наши смертные жизни, о, мой небесный Пьер, впредь должны быть одним немым ухаживанием друг за другом, без деклараций, без свадьбы, пока мы не встретимся в чистых сферах нашего последнего божьего счастья, – пока мы не встретимся там, куда всегда мешающий и всегда искажающий мир не сможет прийти и не придёт; где всё твоё скрытое, славное бескорыстное великолепие предстанет в полном блеске этого небесного света; где более не принуждаемая к этим очень жестоким маскировкам, она, …она… также займёт своё собственное величественное место, приняв его не с трудом, а, скорее, с ощущением большого счастья, когда там твоё нежное сердце станет открытым и полностью моим. Пьер, Пьер, мой Пьер! – теперь только эта мысль, эта надежда, эта возвышенная вера поддерживает меня. Удачей стало то, что обморок, в котором ты действительно оставил меня долгую вечность назад, – удачей стало то, дорогой Пьер, что хотя я и вышла из него, чтобы с изумлением смотреть и идти на ощупь, я с изумлением всмотрелась и пошла на ощупь, а затем опять свалилась в обмороке, и затем снова пошла на ощупь, и снова упала в обморок. Но всё это была пустота, небольшое оцепенение; я ничего не знала, ничего не соображала, мой Пьер, без какой-либо сознательной мысли о тебе, любовь моя; но чувствовала совершенный провал, пустоту, – разве ты не окончательно ушёл от меня? и что могло тебя заставить бросить бедную Люси? – Но теперь этот долгий, долгий обморок проходит; я снова выхожу в жизнь и свет; но как я могу выйти, каким путём, мой Пьер, если не к тебе? Как только я вышла из долгого, долгого обморока, так ко мне сразу же пришла бессмертная вера в тебя, которая хоть и не предполагала простого малейшего спора о твоей выгоде, но всё же говорила о весьма таинственном обязательстве, мой Пьер. Знай тогда, дорогой Пьер, что чем больше появлялось ослепляющих земных причин не верить в твою любовь, тем больше росла у меня непоколебимая вера в неё. Ведь я чувствую, что эта любовь навсегда, и она не может знать измен, Пьер; я чувствую, что небеса вызвали меня для прекрасного служения тебе. Пока я лежала в этом долгом, долгом обмороке, – во время которого, как сказала мне Марта, я едва поела всего три раза, – эти небеса, я чувствую теперь, подготовили меня для сверхчеловеческого служения, упомянутого мною, полностью отрешающего меня от этой земли, и даже, пока я оставалась без сознания, предназначили меня к звёздной миссии среди земных элементов. О, поделись со мной своей собственной драгоценной силой! Я не бедная слабая девочка, дорогой Пьер; та, которая действительно когда-то полюбила тебя, но также нежно, и с земной непорочностью. Но теперь я унесусь от этого далеко ввысь; долечу до тебя, где восседаешь ты в своём собственном спокойствии, в возвышенных небесах героизма.
