ПЬЕР

Как только оба пришедших в бешенство молодых человека схватили его, чтобы отшвырнуть в сторону, так сразу же выскочило несколько привлечённых шумом апостольцев.

«Уберите их прочь от меня!» – кричал Пьер. – «Они – преступники! Утащите их прочь!»

Двадцать рук немедленно связали Глена и Фредерика и по знаку Пьера оттащили их от комнат, увели вниз по лестнице и передали проходящему офицеру, как двух молодых дебоширов, нарушивших святость частного жилища.

Они напрасно и отчаянно протестовали, но, наконец, как будто уже осознав, что дальше уже нечего нельзя делать без какого-либо предварительного судебного иска, весьма неохотно, дразнясь, объявили о том, что готовы отступить. Поэтому их отпустили, но страшные угрозы о скором возмездии Пьеру не прекратились.

IV

Глупый человек счастлив в час страсти. Он не расточает импульсивные угрозы, и поэтому сам редко выглядит фальшиво при переходе от гнева к спокойствию.

После ухода Глена и Фредерика из Апостолов и их выхода на проезд прошло не так много времени, когда они заключили между собой, что Люси не так легко удержать угрозой или силой. Бледная, непостижимая стойкость и непоколебимая отвага Пьера уже начали влиять на них; ведь любая социальная уникальность или величие иногда больше впечатляют, когда оглядываешься на них после. Слова Пьера о том, что Люси – сама себе хозяйка в глазах закона, теперь уже дошли до них. После множества горьких размышлений более собранный Глен высказал предложение, что мать Фредерика должна посетить комнаты Пьера; он вообразил, что Люси, пусть и нечувствительная к их собственному совместному запугиванию, не сможет остаться глухой к материнским молитвам. Г-жа Тартэн отличалась от своей дочери; её щедрое сердце действительно испытывало искренние мучения, и не просто из-за расстроенного сватовства, хотя и болезненного; поэтому Фредерик и Глен, возможно, возлагали на неё больше надежд. Тем не менее, и эта попытка явно не удалась.

В совместном присутствии своей матери, Пьера, Изабель и Делли, обращаясь к Пьеру и Изабель как к г-ну и г-же Глендиннинг, Люси дала самой себе самую торжественную клятву, что будет жить со своими нынешними хозяином и хозяйкой, пока они не отринут её. Напрасно прошение к ней возвращалось, и раздраженная мать опускалась перед ней колени или, как казалась, едва ли не хотела ударить её; напрасно она описывала всё презрение и ненависть, намёком касаясь красивого и галантного Глена и угрожая ей, что в случае, если она будет упорствовать, вся семья откажется от неё, и, если она будет голодать, не дарует ни одного кусочка такой подлой, и – что бесконечно хуже – бесстыжей девчонке.

Ко всему этому Люси – лично находясь уже совсем не под угрозой – ответила в самой мягкой и абсолютно неземной манере, но связной и твёрдой, не оставляющей надежды. То, что она делала, исходило не от неё самой, – ею двигало всеобъемлющее влияние сверху, снизу, со всех сторон. Она не чувствовала боли из-за своего собственного положения, ей сочувствовало только само её страдание. Она не искала вознаграждения; суть пользы состояла в сознании того, что она преуспела без минимальной надежды на награду. Если говорить о потере мирского богатства, великолепия и всех парчовых аплодисментов в гостиных, то они не стали какой-то потерей для неё, поскольку она всегда была к ним равнодушна. Она теперь ничего не отвергала, но в качестве реакции на её настоящее воодушевление она чего только не получила. Будучи равнодушной к презрению, она не жаждала жалости. А состояние её здравомыслия соотносилось с суждением ангелов, а не с примитивным мнением человека. Если бы кто-либо осудил её за то, что она бросала вызов священным советам своей матери, то ей ничего было ответить, кроме того, что она продолжала всячески уважать мать, но её безоговорочному повиновению тут места не находилось. Пусть все надежды на её возвращение будут немедленно, раз и навсегда, оставлены. Только лишь одно может повлиять на неё, и настолько, что сделает её навсегда недвижимой, – это смерть.