ПЬЕР

Откуда такая замечательная сила в такой замечательной мягкости, такая несгибаемость в одной только хрупкости, – что было удивительным вопросом для любого наблюдателя! Но для её матери этого было чересчур много; как и для многих других поверхностных наблюдателей, сформировавших своё предыдущее мнение о Люси, основанных на незначительности её личности и мягкости характера, г-жа Тартэн всегда предполагала, что её дочь была совсем неспособна на какое-либо подобное смелое действие. Как будто небесное серебро было несовместимо с героизмом. Но эта пара всегда бывает неразлучна. Но, поскольку Пьер знал Люси больше, чем кто-либо ещё, то её исключительное поведение по большей части не удивило его. Даже тайна Изабель, как случай редкий, очаровала его больше, напомнив об ужасном. Просто весь облик Люси, более чем освежённый жизнью, наполнился множеством сильных и новых эмоций. Этот незапятнанный облик цветка оказался теперь полностью открытым, совершенно не пожелтев, как обычно происходит в подобных случаях. И её тело как будто действительно стало храмом Бога, и мрамор действительно был единственным пригодным материалом для такой святой обители, блестящая, сверхъестественная белизна которого теперь мерцала на её щеке. Её голова сидела на её плечах как верхняя часть точёной статуи, и мягкий, негасимый свет в её глазах казался таким же чудом, как и точёная статуя, служащая символом проницательности и интеллекта.

На Изабель также необычайно сильно воздействовала эта неземная нежность в облике Люси. Но здесь решающим фактором стало не просто обычное обращение к сердцу, сколь непосредственная привлекательность самой печати небес. В уважении, содействующем Люси, – что редко случается – было больше чистой непосредственности, нежели желания сострадать. И когда случилось так, – возможно, вследствие долетевшего на мгновенье резкого звука от далёкой и одинокой гитары – что Люси, тихо говорящая в присутствии своей матери, внезапно и просто дала покорный ответ в музыкальном, как у звенящей струны, тоне, проникающем через открытую дверь в смежную комнату; тогда Изабель, как будто охваченная неким душевным страхом, упала на колени перед Люси, показав этим быстрым жестом своё уважение, хотя на самом деле, так или иначе, не содержащем добровольного содействия.

Сочтя все свои самые горячие усилия неэффективными, огорченная г-жа Тартэн сейчас же жестом попросила Пьера и Изабель оставить комнату, чтобы наедине изложить свои просьбы и угрозы. Но Люси лёгким взмахом призвала их остаться и затем обернулась к своей матери. Впредь у неё не будет секретов, кроме тех, что таятся на небесах. Независимо от того, известно ли это публично на небесах, всё должно быть публично известно на земле. Между нею и её матерью не должно было оставаться ни малейшего секрета.

Полностью сбитая с толку таким непониманием своей столь отчуждённой и страстно увлечённой дочери, г-жа Тартэн возбужденно обратилась к Пьеру и предложила ему последовать за нею. Но снова Люси сказала «нет», не пожелав никаких тайн между её матерью и Пьером. Там её ждало бы всё, что угодно. Обратившись к перу и бумаге, она, воспользовавшись своими коленями и какой-то книгой как столом, написала следующие строки и протянула их своей матери:

«Я – Люси Тартэн. Я приехала для того, чтобы жить с г-ном и г-жой Пьер Глендиннинг при их соизволении и согласно своему собственному добровольному выбору. Если они пожелают, я уйду, но никто не вправе удалить меня, кроме как при помощи силы; и в случае какого-либо насилия я просто обращусь к закону»

«Прочитайте это, мадам», – сказала г-жа Тартэн, с дрожью вручая его Изабель и следя за нею со страстной и презрительной важностью.

«Я прочитала его», – спокойно сказала Изабель, проглядев и вручив его Пьеру, как будто показывая этим действием, что у неё нет особого мнения по этому вопросу.

«И вы, сэр, также, косвенно этому потворствуете?» – сказала г-жа Тартэн Пьеру, когда он прочитал его.

«Я не даю оценок, мадам. Это, мне кажется, трезвое, письменное и окончательное желание вашей дочери. По сути, вам лучше уважить его и отступить»

Г-жа Тартэн огляделась в отчаянии и гневе; затем, остановив свой взгляд на своей дочери, заговорила.

«Девочка! там, где я стою, я навсегда отвергаю тебя. Никогда более тебя не будут раздражать мои материнские просьбы. Я накажу твоим братьям отвергнуть тебя; я прикажу Глену Стэнли вычеркнуть твой обесцененный образ из его сердца, если он ещё не вычеркнут оттуда твоим собственным невероятным безумием и развращённостью. И обращаюсь к вам, г-н Монстр! Божий суд за это настигнет вас. Что касается вас, мадам, то у меня нет слов для женщины, которая будет лукаво потворствовать любовнице проживать под одной крышей со своим собственным мужем. А тебе, бабёнка», – к Делли, – «мне тебе добавить больше нечего. – Гнездо мерзости! И, конечно же, теперь, от тех, кто навсегда оставлен самим Богом, мать может уйти, никогда более не возвращаясь»