Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

– Дай же ей остаться! – воскликнул он приказывающе. – Мне она не мешает у порога… Сам… солдат, я по свету бродил и о лохмотья привык тереться. Видит Бог, жизнь научила, что лохмотья часто дороже атласа стоят… Останься, старуха.

Когда он это говорил, нищенка, которая поднялась, прислушиваясь к этому голосу, начала дрожать и села на лавку, быстро натянув на лицо платок.

Гость опёрся на руку и думал.

Аарон стоял немного смешанный, и медленным шагом вернулся на своё прежнее место.

Этот эпизод снова закрыл всем уста, женщина из-под платка поглядывала на путника. Аарон его мерил глазами… Вдруг он встрепенулся, задумчивый.

– Я знал когда-то Шнехотов; не тут, может, и не тех, – сказал пришелец. – Скажи мне, пане хозяин, кто они?

Еврей задумался.

– Кем они могут быть… – отозвался он важно. – Что я вам о них поведать могу? Шляхта старая, люди достойные… Раньше им больше деревень принадлежало, теперь только Розвадов… Паны из панов, хоть сейчас это обеднели…

И замолчал.

Путник, казалось, ожидал большего, но еврей уже только гладил бороду.

– Как же дошло до бедности?

Аарон пожал плечами.

– Кто может знать, как к ней приходит? Допущение Божье.

И, желая показать, что не рад дальнейшему разговору, Аарон пошёл к огню и слуге.

Затем нищенка встала с лавки. Волоча ногами, опираясь на палку, медленно приблизилась и встала напротив задумчивого путника. Платок снова упал с её чела, седые буйные волосы в беспорядке свалились на лоб и щёки. Чёрные глаза подняла на гостя и начала усмехаться.

– Вы, панечку, сжалились надо мной, а я вам о Шнехоте расскажу. Я местная! Аарон от вас правду утаит, а я ничего не боюсь. Мне уже надоела жизнь, мне ни один пан ничего не сделает… Засекут – то засекут, запрут – то запрут, убьют – Бог заплатит…

Пожав плечами, она продолжала дальше:

– Эй! Это старая история! Кто старого Шнехоту помнит?

Затем Аарон прервал её, немного обеспокоенный:

– Сидела бы, баба, тихо в углу… Тоже вырвалсь к разговору…

– Оставь её в покое! – воскликнул путник. – Пусть говорит…

И, достав серебряную монету, бросил её бабе под ноги. Она подняла её, а дрожащей рукой к земле поблагодарила и торжествующий взор бросила на еврея.

Аарон дёргал бороду.

– С извинением, ясно пан, – сказал он, обиженный, – не надо её слушать. Её тут все знают: это Ханка Гайдуковна, помешанная… Будет плести небылицы, нечего слушать.

Глаза женщины заблестели и улыбка отворила уста, в которых из-под морщинок блестело два ряда белых зубов, среди изнурённого лица объявляющихся в доказательство какой-то животной силы, которая это бедное существо при жизни удерживала. Эти зубы, мелкие, острые, светились как в пасте волка, голодные до жизни и добычи. Они и глаза делали из этой руины загадку. Что-то молодого жило в этой трухе…

Она рассмеялась:

– А ну, да, все знают Ханку Гайдуковну, при жизни старосты придворную. Хей! Хей! По которой хамы и паны с ума сходили, прежде чем она сама с ума не сошла, как её заперли на хлеб и воду с розгами.

Аарон аж скрылся в альков.

Она ударила себя в грудь.

Путник, нахмурившись, сказал понуро:

– Говори о Шнехоте, не о себе…

Женщина замолчала. Казалось, точно какое сомнение закрыло ей уста, как бы её что-то испугало и лишило смелости. Изменила вдруг голос, позу, опустила голову, погрустнела и стала покорной.

– А что говорить о Шнехотовых? Отец был старостой, у него было два сына. Один моложе другого на год… Староста младшего любил, а старшего терпеть не мог. Кто же может знать, почему? Старший с младшим ненавидели друг друга… как братья… Кто может знать, почему? – повторила она. – А потом старший, когда ему жизнь опротивела в усадьбе, исчез однажды без следа и пропал, как в воду канул… как в воду… – шепнула тихо старая, говоря будто бы себе. – Отец всё отдал младшему, тот наследовал. Мать раньше умерла… Отец остался с фаворитом, ой, остался на своё наказание, потому что, когда старшего не стало, сын сделал из отца слугу и упрекал больного, и забыл о нём. На бедной подстилке умер старик, проклиная собственное сердце и колотя по своей груди, повторял, что обидел сына и Бог его за это покарал. Вот как было, паненку! А было и больше, чего уста говорить не хотят, и о чём лучше забыть, что лучше похоронить, чтобы люди не знали.

Она отёрла будто слезу с лица и говорила дальше, снова как бы сама себе, глядя в пол:

– Отца похоронили в простом сосновом гробу… Вынесли потихоньку, хоронили убого, и только тогда жизнь началась! Женился Шнехота. Бог дал двоих детей; умерла жена, как косой скошенная, за ней сыночки один и другим… Остался вдовец один. Через год в усадьбе была свадьба. Началась снова жизнь с молодой пани… Бог дал троих детей… Аж смеялось на розвадовском дворе. Самого младшего Бог взял первым, через полгода – второго, а спустя неделю после него – третьего, год спустя – жену. Хотел жениться Шнехота, не пошла за него уже ни одна. Горе сдавило ему сердце. Бросил Розвадов, поехал в свет, поехали и деревеньки скоро, только одна осталась… И он один, один в той избе, где дал догорать отцу, стонет теперь от той болезни серны.