Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

– Он давно бы от него избавился, если бы покупателя нашёл. Но что же! Люди говорят, что Розвадов, как старая кляча; на нём нет счастья…

Поглядел ему в глаза.

– Людям невезёт, – прервал путник, – зачем имеют недвижимость?

– Вы правы, ясно пан! – ответил Аарон. – Розвадов лучше, а не будет дорого…

– Значит, Розвадов и Побереж, – воскликнул спокойно Шчука, – не будет слишком. Еду завтра к этому Пятке, вы двинетесь к Розвадову, а если дело сложится, получите прекрасный гостинец от меня.

Еврей поклонился и приподнял ермолку.

– Почему не сложится! – добавил он. – Мне даже гостинец не нужен, только той милости вашей, чтобы при харчевне остался, потому что тут мои деды и прадеды жили.

Шчука вздохнул и склонил голову.

– Будь в этом уверен, – сказал он.

– Задержитсь в Побереже до полудня, я прибуду туда, – добавил медленно еврей. – С нашим паном Шнехотой я один говорить умею, а с ним нелегко.

– Что же за человек? – спросил Шчука.

Аарон опустил глаза в землю.

– Что говорить? – шепнул он. – Это человек несчастный и во всём… – он отклонил ермолку. – Доброй ночи, ясно пан.

И вышел.

Во время разговора, неизвестно как и куда, старая нищенка исчезла из избы. Постлание для путника было готово, он бросился на него в одежде.

III

Побереж, в котором правил пан Еремей Пятка с женой, как говорил, склочницей, и с детьми в количестве пяти штук, лежал на отдалённой границе Розвадова. Деревня и фольварк, прикупленные Шнехотами сто лет тому назад, раньше принадлежали Чарнецким, могущественной семье, одна ветвь которой жила тут и вымерла. Когда Шнехоты после них нескоро уже купили заброшенное имение, старая усадьба была в руинах. Половину её отреставрировали, половину оставили с забитыми окнами и дверями для летучих мышей и крыс. Чарнецкие были людьми богатыми и жили по-пански – в половине покинутого дома помещались залы с отвалившимися потолками, огромные комнаты без плиток, коридоры, часовня; за этим всем никто теперь не присматривал, потому что ходили вести, что там что-то показывалось, что ночью покойники устраивали там пиры и шум, что души каялись.

Таким образом, и при пане Пятке эта обречённая на медленную смерть половина дома осталась нежилой, отделённой, а ночью под её окнами даже люди быстро пробегали, не смея оглядываться. Окна были наглухо забиты досками, двери так же; что делалось внутри и с гнилой крышей, о том никто не заботился.

Другая половина дома выглядела немногим красивей, но жить в ней было можно, и семья Пятки размещалась здесь почти удобно, потому что была нетребовательна.

Пан также редко нагревал место, пожалуй, только, когда ему Господь Бог давал гостей, что редко случалось, потому что их сюда ничто не манило, а гостиприимство пана Пятки, очень сердечное, было равно обременяющим, как самый негостеприимный приём. Пятка, желая показать себя радушным для гостей, мучил их, поил кислым пивом и вином, обременял весьма странными подарками, переворачивал вверх ногами, дом, задерживал, тревожил – словом, делал невыносимым пребывание у себя.

Ночью выехав из «Бабы», в свой Побереж он попал уже ближе ко дню. Всё тут спало, но на отголосок знакомого бича и голоса все вскочили. Бедная жена, настоящая мученица, красивая, бледная, с измученным лицом, с выплаканными глазами женщина, вышла со свечой навстречу мужу, который резко её схватил в объятия и начал целовать как можно сердечней.

– Светлячок мой! Зачем ты сама встала! – воскликнул он. – Зачем тебе было вставать с кровати, смилуйся, а то ещё простудишься.

Названная склочницей женщина в действительности была бедной, запуганной и сердечно привязанной к мужу, которого любила, ни в состоянии ни привязать его к дому, ни к работе склонить.

Наполовину обняв её, вошёл, напевая, пан Еремей в избу и из гостиной на цыпочках направился вместе с ней в детский альков.

Действительно, пятеро детей, здоровых, румяных, пузатых, разного возраста, от десятилетнего мальчика до трёхлетней девочки, спали в кроватках и колыбельках. Пятка, который так хвалился, что рад бы избавиться вместе и от жены, и от потомства, самым нежным образом заглядывал к каждому, лицо его смеялось, целовал их осторожно, чтобы не прервать их сна, и было видно, что в его груди билось сердце. Но эта нежность длилась мгновение, пошли вместе с женой в боковушку, где, бросившись на кресло, Еремей ради милого Бога потребовал солёных огурцов. Жена, заслонившись платком, пошла сама в кладовую. Оставшись один, Пятка, как бы тронутый угрызениями совести, начал упрекать себя в распоясанной жизни, вздохнул пару раз, ударил рукой о стол.

– Э! Ба! – докончил он. – Сегодня живём, завтра умираем! Что там! Как-то будет! Лишь бы день до вечера!.. Дети! Кого Господь Бог создал, того не уморил; возьмут от меня весёлое настроение и ловкость, и справятся на свете.

Когда вошла жена с огурцами, на которые он жадно набросился, уже угрызения совести были пережиты, забыты, и возвращалось хорошее настроение, так как Пятка долго беспокоиться не умел. Поглядел на грустное и красивое личико жены и улыбнулся ей.