Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

– Кася, моя золотая! – воскликнул он. – На дороге счастье меня встретило. Знаешь что, на этот проклятый Побереж у меня есть покупатель! С неба ко мне упал! Я его на завтрашний обед пригласил. Какой-то богатый человек с Турчизны или Волошчизны, крепкий холоп, видно, богатый… Приедет имение осмотреть… Нужно его принять, что называется.

Женщина заломила руки.

– Ерёмка, мой дорогой! – крикнула она. – Смилуйся, ты, пожалуй, забыл, что творится в доме! У меня почти хлеба нет. В кладовых пустошь, в погребе ничего. Как же мы его, чем примем?

– Э! Глупость! – воскликнул хозяин. – Тефтелей никаких не нужно, чем хата богата, тем рада… Сразу нужно Ивася приказать разбудить, пусть телегу запряжёт и едет в местечко, чтобы мне на рассвете вернулся с филе и бутылкой вина от Гроссмана. Я напишу…

– Но в кредит не дадут.

– Даст, должен дать, потому что повешу его, негодяя, на ветке или собак натравлю… Так помоги мне Бог… Да, я напишу к нему.

Женщина сидела с заломанными руками, с глазами, уставленными в пол.

– Ерёмка мой, – воскликнула она с болью, – а на что же тебе Побереж, последний приют, продавать? Что же мы будем с собой делать? Куда денемся?

– Вот видишь, сердечная моя золотая Каска, что ничего не понимаешь в делах. Побереж фунта клоков не стоит. Собачья земля, паскудство, неплодородные поля… Поедем в Варшаву. Детей нам брат поможет воспитать, я в войско вступлю. Капиталик нам останется.

Пяткова слушала, покачивая головой.

– Ерёмка мой, – шептала она потихоньку, – у тебя золотое сердце, но грош у тебя не задерживается. Получишь деньги и не отдохнёшь, пока их не потратишь, пока у тебя их добрый приятель не вырвет. Уж я тебя знаю…

– Кася, ты несправедлива, – крикнул он громко.

– Тихо! Разбудишь ребёнка! – прервала женщина.

Еремей понизил голос, но начал тише говорить живо:

– Да, ты несправедлива, я гуляю от отчаяния; как дела урегулируются, увидишь, остепенюсь.

Супруги начали разговор и Пятка жену перекричал. Между тем Ивася нужно было выслать в город, и Кася вышла заплаканная, размышляя о завтрашнем дне.

Достойный пан Еремей упал на кровать и после несколькодневных приключениях, очень деятельных, захрапел каменным сном до десяти часов.

Дома уже с незапамятных часов все были на ногах и тот несчастный обед для гостя варился в кухне, а покои подметали, когда Кася пошла наконец будить мужа, чтобы имел время одеться, прежде чем приедет объявленный покупатель. Бедная женщина, глубоко обеспокоенная объявленной продажей, плакала всё утро, глаза были красные. Когда Пятка наконец пробудился от крепкого сна, увидев рядом жену, едва перекрестился, начал её обнимать и целовать.

Это объятие немного заплатило за сердечную боль. Еремей вскочил, припомнив, что его ждало, и, узнав о часе, выбежал к колодцу, чтобы помыть голову, и велел позвать подстаросту.

Подстароста, alias[28] влодарь, пан Мента, старый человек, достойный мученик, как все в Побереже, который любил пана и в то же время ругал его, сострадая судьбе жены и детей, притащился к колодцу, где на холодном ветру Пятка, обнажённый по пояс, мылся по-спартански.

– Менто, сердце моё, – крикнул ему Еремей, начиная вытираться грубым полотенцем. – Менто, сегодня в твоих руках моя судьба. Как ты меня, старик, предашь, то не показывайся мне на глаза…

– Ради Бога, – отпарировал спокойно подстароста, – о чём речь? Я уже слышал от жены, что покупатель рекомендуется. Годится ли продавать Побереж? А! Пани!

– Молчал бы! Я знаю, что делаю, – воскликнул Еремей. – Я должен продать, долги меня, с позволения, обложили. Или в лоб себе выстрелить или, пожалуй, однажды вылезти из этой лужи.

– А кто же вас в неё толкнул? – спросил старик серьёзно.

– Здесь не время плакать, я солдат, у меня по команде всё! Слушай, старик, нужно лгать, нет спасения, чтобы Побереж очень плохим не показался. Ведь пшеницу мы сеяли в этом году…

Старик начал качать головой.

– Кожец в огороде мы посеяли, – сказал он, – и то рожь съела.

– Зачем это говорить! Мы сеяли пшеницу и баста. Понимаешь, скот весной вымер. Впрочем, лишь бы ты молчал, остальное я беру на себя.

С головой, опущенной на грудь, молчащий Менто удалился к фольварку, видно его было, как шёл, сам с собой говоря и махая руками, как всё время доставал платок из кармана капота и им вытирался, и как отчаянным движением остановился на пороге фолварка, а через минуту исчез.

Тем временем дети проснулись и, привыкшие к свободе, играли около усадьбы. Даже трёхлетняя Зоська стояла с нянькой на крыльце. Еремей, недавно умытый, по очереди брал мальчиков на руки, целовал, смеялся и забывал на мгновение о беде. Как стоял, в одной рубашке, должен был сесть на крыльце и сыновей на коленях возить.

Ехал себе пан, пан.
На конике сам, сам.
За ним…

и т. д.

Дети смеялись и кричали.

Эта игра, к которой и девочка вытягивала ручки, продолжалась ещё, когда на тракте показались кареты со стороны корчмы «Бабы» и Розвадова.

Жена, ещё не одетая, выбежала, ломая руки.

– Ерёмка, доргой, уже гость твой едет. А ты в рубашке.