Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

Между детьми случился страшный переполох. В то же время жена увидела гусей, индюков и уток, которые, не спрашивая, хозяйничали во дворе.

– Томек! Томек! Загони птиц! – слышалось на крыльце.

Томек выбежал с фольварка и, тут ему игра, начал охоту.

Все птицы заволновались, как перед ястребом, крик, шум, девка Параска выбежала в помощь, собаки начали лаять, словом, судный день, даже хозяйка, заткнув уши, схоронилась в усадьбе…

Ещё служба фольварка не справилась с птицами, потому что индюк ставил чело Томку и Параске и защищал свою семью, unguibus et rostro[29] когда перед воротами остановилась большая венгерская карета, устланная одеялами; в ней четыре чёрных, как орлы, лошади, за ней поменьше другая, со службой, также четырёхконная. С обеих сторон было видно понатыканное оружие в чехлах, вооружённый двор, усатых возниц и на поводке у второй кареты две огромных борзых, косматых, с волчьей шерстью – хоть на медведя их натравливать.

Еремей ещё чамарку надевал и чуприну приглаживал, когда это всё заехало на парадный двор, и пан Шчука, немного изысканней одетый, но всегда по-итальянски или по-турецки, вышел на крыльцо, где в это время самый смелый и самый старший сынок Пятки, с палкой, спрятанной за себя, вышел на приём.

Мальчик был смелый, как отец, посмотрел в глаза прибывшему, который ему грустно улыбнулся и, ничего не говоря, провёл его в гостиную комнату.

Там ещё от недавнего поспешного подметания туман пыли только постепенно падал; не было никого, но Пятка, застёгивая чамарку, вбежал сразу дерзко, улыбающийся, и шумно начал принимать гостя.

– Сначала коней в конюшню, панская усадьба не корчма для подстаросты. Садись, король мой, чувствуй себя как дома. Жена сейчас выйдет.

Медленно разглядываясь, молчаливый гость сел. Днём на его лице отчётливей, чем при свете корчемного огня, были видны следы прожитой в кропотивых трудах жизни. Он был смуглый, дочерна загорелый, несколько шрамов, только белых, светилось на лице. Фигура была рыцарская, важная, задумчивая, грустная. Весёлость Пятки Еремея особенно бросалась в глаза при этом человеке, который смеяться не умел.

– Ну видишь, благодетель, – начал шибко Пятка, – Побереж – это золотой край и имение, какому другого равного нет на земном шаре. Только ему хозяина не хватает, а я, я солдат, а не земледелец. Вся беда в этом! Полесье, говорят, гм, а я тут во всю длину пшеницу сею и родится… Злаковые рождаются, даю слово – мостом лежат, и посему у меня в этот год выросли, как бы льются. Луга, пане, – хочется самому траву есть! Так помоги мне, Боже. Лес вырубленный, правда, но отрастёт. Ещё такой молодёжи в лесу я нигде не видел. Змея не протиснется. А что вы скажите об усадьбе? Панская, каштелянская. Мне тут столько её не нужно, а половина пустой стоит, но крепкое дерево будет сто лет держаться. Хоть балы и ассамблеи давать. В саду самые лучшие в целом свете груши и яблони, аллеи, шпалеры. Чего душа пожелает! Словом, приезжай, пей и отпускай пояса… Если бы я был хозяином…

Прибывший пан Шчука молчал, даже по мрачному лицу нельзя было догадаться, какое впечатление производил на него вид Побережа и болтовня наследника. Рот этого не закрывался.

Несмело, с опущенными глазами, бледная и дрожащая, вышла наконец пани Пяткова, со страхом поднимая взгляд на гостя, который её приветствовал вместе с уважением и удивлением. Вчерашнее прозвище склочницы совсем её лицу и фигуре не подходило.

– Моя жёнка, – презентовал весело Пятка, целуя её в голову. – Женщина золотая, но что я ради неё терплю!

Касия поглядела. Пятка рассмеялся в кулак и затих. Затем, раскрыв дверь, начал звать Ивася, чтобы подавали закуску.

– Вы неудачно попали, благодетель, – обратился он к Шчуке, – боюсь, как бы не были голодны. У нас тут был случай, о котором я не знал вчера в дороге. Мой погреб обрушился и завалил весь запас старых вин, могу сказать, на какую-нибудь тысячу червонных золотых… Ничего не жалею, как об этом токае.

Жена стояла вся красная, несмутившийся Еремей продолжал дальше:

– А так, как никогда беда не приходит одна, в кладовой стлело… Убыток в запасах специй у меня на пару сотен золотых. Когда вчера мне жена о том поведала, я чуть волосы на голове не выдрал.

– Благодетель, – прервал Шчука, – я не привык к удобствам, мне всё хорошо…

Пятка начал его обнимать.

– С такими людьми, – воскликнул он, – жить и умирать! Наказывай, Боже, до срока.

Ивась как раз принёс бутылку водки, чёрный хлеб, немного масла, копчённую колбасу с очень сморщенной шкуркой и немного заплесневелой и две сельди, обложенные луком.

Бедная пани Пяткова устыдилась своего убожества. Еремей навёрстывал фантазией.

– Ещё вдобавок то было нужно, – сказал он, – что охмистрина, у которой ключи, потому что жена из-за слабого здоровья должна была взять её на выручку, имея достаточно дел с детьми, охмистрина поехала на отпуст и ключи с собой забрала или закрыла, а всё наше серебро под ними… Достаточно, что сегодня мы должны обойтись цинком и глиной; а серебра мы имеем прилично.

По лицу жены снова бегали румянцы, а глаза держала постоянно опущенными.