Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

– Тихой бы ты была, – отозвалась она, – ну, что же такого особенного в этом всём, что имел двух жён, о чём всё же ты знала? А что эта глупая баба плела, что же в этом такого страшного снова? Теперь, когда уже столько натерпелись, терять всю пользу из того, где разум? Человек старый, больной, апоплексию уже раз имел. Даю слово, я думала, что будешь иметь больше разума! С ним долго жить не будешь, или и вовсе нет. Ромашкой его поить – не так это страшно, пока завещание не напишет.

Пожав плечами, Зубовская обернулась платком и села.

– То, чему бы нужно радоваться, тебя только до отчаяния доведёт!

Этим умозаключением, не имеющим большой силы, но понятным для Домки, мать закрыла ей уста.

После раздумья ещё Зубовская, глядя в камин, добавила:

– Разве я это не знаю? Я слышала, как доктор, привезённый из Варшавы, говорил о старом князе: раз апоплексия – ещё ничего, второй раз – уже как бы на траурные колокола дали, а с третьим – посылай за гробом… Ему недолго, а всё-таки тебе в Розвадове лучше будет, чем на этой Мызе, как фига; три холопа и десять моргов в руку. Тфу!

– А какие права я буду иметь на Розвадов?

– Оставь это мне, – отозвалась живо Зубовская. – Стоило бы идти за дважды вдовца панне с веночком, если бы ей состояния не записал. Этого никто на свете не видел. Уж в худшем случае – то хоть пенсия…

Домка с презрением содрогнулась на пенсию.

– Пусть только придёт, увидишь, – говорила Зубовская, – я его сама возьму под контроль. Не нужно ни на минуту от него отступать, а мы должны прийти к тому, чтобы сделал распоряжение. Озорович раньше у меня бывал, пошлю за ним и рекомендуюсь, а тут мы на него насядем для завещания. Но тут нужно с расчётом и с головкой, чтобы старого не испугать и не разгневать, потому что готов бубнить, прежде чем будет чёрное на белом.

С рассеянностью слушала дочка это материнское поучение ещё, когда во дворе послышалось движение; слуга вбежал объявить, что везут пана. Зубовская сама вышла на крыльцо ему навстречу и через минуту скорей наполовину внесли, чем ввели пана Шнехоту, бледного, запыхавшегося, уставшего дорогой, которого тут же нужно было посадить в кресло, дабы отдохнул и пришёл в себя. С порога бросил он взгляд на Домку, стоящую напротив с хмурым лицом, но не сказали друг другу ни слова.

Слугам приказали сразу выйти и следить, чтобы в усадьбе было тихо; заботливая о зяте женщина, пользуясь его бессилием, захватила в свои руки дом и слуг. Шнехота ни отзывался, ни перечил, знающие его, однако, лучше, заметили бы на его лице признаки гнева и нетерпения, которые только боялся выпалить.

Домка к нему не приближалась. Он оглядывался к ней напрасно, она сидела у окна хмурая и скучающая…

Только к вечеру Шнехота, который, казалось, делает чрезвычайные усилия, чтобы обрести власть над собой и силу, начал давать знаки, что ему легче. Самым первым было то, что велел ей сесть рядом с ним; мать напрасно подмигивала. Домка отказала ему в этой милости.

– Э! Этих нежностей снова не нужно, – отозвалась она, – пусть будет здоров… разве это приятная вещь около больного сидеть?

Шнехота опустил только глаза… Мать старалась это исправить.

– Домка это делает из заботы о вашем здоровье, потому что вам действительно нужен покой…

Муж не отозвался. На ночь оставил ему цырюльника, а две женщины, напротив, уехали. Так началась супружеская жизнь наследника Розвадова.

Назавтра внимательная ко всему пани Зубовская тайно с письмом послала к Озоровичу, потому что ей казалось, что около Шнехоты очень нехорошо. Составляла планы, как ходить около него и около интереса дочки. Всё это, однако, разбивалось о чрезвычайную, неожиданную, неслыханную вещь. На утро второго дня, цирюльнику дав по шее, Шнехота оделся и встал. Качался на ногах, был как пьяный ещё, но ходил и силой воли болезнь превозмог.

Когда о том дали знать Зубовской, она полетела к нему, желая его силой уложить в кровать, но старик ей даже не отвечал.

Железный человек начал хозяйство с того, что, выслушав рапорты своих доносчиков, поваров, двух слуг и одного возницы, которые потратили запасы, приготовленные на свадебный пир, и схватили несколько бутылок, велел дать по двадцать батогов.

Ключница на фольварке, услышав о том, обрадовалась.

– Славьте Бога, тогда уж пан выздоровеет! – сказала она. – А лучше для нас всех, чтобы он тут правил, чем эта молодая пава, что тут так раскладывается, что ни на кого не глядит, слова не скажет.

Вторым актом пана Шнехоты было то, что после обеда, сев при Зубовской, сказал ей холодно:

– Я весьма вам благодарен за ваши труды, но как бы это вам не навредило и как бы не страдали на том хозяйстве в Мызе… Мы тут с Домкой уж справимся, загляни домой, благодетельница. Если не смотреть за людьми, это известно… украдут.

Замолчала Зубовская, мгновение колеблясь, выпалить ли упрёки в неблагодарности и такой отправке, или смириться и затаиться, чтобы со стариком не разрывать. Второе средство, видно, должна была почитать за лучшее, потому что ничего сначала не отвечала.