Перед бурей. Шнехоты. Путешествие в городок (сборник)

– Я уже и так сегодня собиралась в Мызы заглянуть, – отвечала она, подумав, – но… видишь, дорогой зять, надо сначала взглянуть на Домку, чтобы ей поначалу тут тоскливо и чуждо не было.

Шнехота покивал только головой; женщины пошли друг с дружкой пошептаться в уголке, и молодая пани, которая сперва хотела убежать, после раздумья ничего уже не имела против того, чтобы мать уехала.

Зубовская, услышав это и приписывая себе тут главную роль, обиженная на дочку, шибко обернулась, велела запрягать коней и, даже не прощаясь, разгневанная выехала, клянясь, что не вернётся, пока её дочка о том не попросит.

– Посмотрим, – восклицала она в гневе, уезжая, – посмотрим, как эта глупая гусыня справится. Хорошо. Увидим! Пусть попробует! Но если в Мызы убежит, то ей двери запрут перед носом. Вот так, так!

Гневная кассирова поехала домой, легла в кровать, лежала на ней с завязанной головой день и ночь, ожидая дочку или посланца, но никакой оттуда вести не было. Не упоминали о ней вовсе. От людей она знала только, что Шнехота чувствовал себя лучше. Одна неделя проходила, начиналась другая. Зубовская уже начинала беспокоиться о том, что там делается. Равно материнская любовь, потому что по-своему любила дочку, как желание распоряжаться, толкали её в Розвадов. После раздумья, однако, написала дочке, проведывая о ней и муже, и получила ответ, что хозяину было лучше, а она сама была здорова. Не приглашали её вовсе.

Тем временем Озорович, который, получив письмо от пани зубовской, и зная, что она дома, появился однажды как раз в предобеденное время, когда на обед не было ничего, кроме яичницы и горохового супа. Нужны были силы убить курицу, чтобы ему, как говорила, рот заткнуть.

Озорович всегда прибывал голодный и жаждущий. Когда поставили бутылку с водкой, уже было нечего о ней потом спрашивать. Пил, чтобы подкрепиться, чтобы охолодиться, чтобы разогреться, на одну ногу, на другую, для троицы, для парного числа, для настроения, за здоровье, из-за проблем, но пил, пока только было что пить. О делах с ним говорить натощак было невозможно, его ум только прояснялся, когда рюмку видел.

Зубовская, теперь в совершенно другом положении, не могла деятельно заниматься завещанием, только намекнула законнику, что должен бы, «потому что мы все смертны», склонить Шнехоту, чтобы всё-таки имением распорядился. Обратила притом внимание, что кто уже раз имел апоплексию…

– Моя благодетельница, – сказал Озорович, – это всё правда, но с этим Шнехотой нелегко справиться. Его и апоплексия не возьмёт, и законник не уговорит, и жена не околпачит, и мать жены не обдурит. Его нужно знать, это твёрдый кусок, чтобы разгрызть.

После нескольких дней одинокого размышления Озорович, несмотря на то, что от него сильно несло водкой, для Зубовской почти милым стал гостей. Разговорились, разыграли после обеда несколько партий мариаша, но ничего не решили. Юрист имел то в принципе, что петь задаром, драть горло, пока не видел для себя некоторой пользы, ни за что не брался. Бутылку водки выпил, съел обед, кофе потом ещё получил и поехал, ничего не обещая.

После обеда велела приготовить коней, и двинулась. Сердце её начало сильно биться, когда увидела усадьбу, в эти минуты отозвалась настоящая любовь к ребёнку – прослезились глаза, жаль ей сделалось Домку, брошенную в добычу старому Минотавру.

На крыльце никого не было, никто не вышел на приветствие. Ей показалось, что кто-то выглянул за стёклами и что это была Домка, но не выбежала к ней. Только в гостинном покое встретила её дочка. Вовсе не бледная, не заплаканная, выглядящая здоровой, со спокойным лицом. Обнялись. Дала знак хозяйке, чтобы говорить потихоньку, потому что муж спал после обеда. Пошли вместе в покой молодой пани.

– Ну что же? Что же? – начала мать. – Ну, как же? Что у вас делается? Как ты с ним?

– Что должно быть? – ответила Домка, дёрнув красивыми плечами. – Что должно быть? Я знала, за чем сюда иду, что никакого счастья тут иметь не могу. Трудно со старым грибом, но после той болезни, хоть сначала двигался и хотел всё взять в руки, стал медлительным, – а я, что могу, то делаю, чтобы жизнь была сносной. Достаточно, что меня слушает… Ключи мне отдал.

Говоря это, Домка зарумянилась, победно поглядев на мать. Зубовская имела то утешение убедиться, что науки её здоровые в лес не пошли. Обняла её в молчании.

– Слава Господу Богу! – сказала она. – Дальше уже пойдёт, потому что первая минута самая горькая; если бы верх взял, уже трудно потом восстановить.

После минутного тихого разговора Домка снова призналась, что уже вовсе не боиться и что с ним справится. Мать тогда припомнила Озоровича и завещание.

– Будет на это время, – отозвалась молодая пани, – он хоть слабый, но потянет. С ним резко нельзя, а постепенно это сделается.