Перед изгнанием. 1887-1919

Все не собралась тебе написать, т. к. в Париже с утра до вечера бегали по городу, а вчера рано утром выехали сюда. Твое письмо очень ясно показывает, что все у них решено. Мне только не нравится переписка ваша. Я нахожу это преждевременным. Боюсь тоже за Дмитрия[270]. Он тебе говорит все, но так, как он хочет. Перед тобой он чист, а в душе неизвестно, что происходит. Если даже все это устроится теперь, я боюсь за будущее. Вообще, это вопрос с которым нужно считаться. Пока Дмитрий не женится, я не успокоюсь. Что касается семьи Стакелей[271], я продолжаю считать их опасными «друзьями»[272]. Ее письмо сплошная ложь. Как ты это не видишь! Как надо было вывернуться из глупого, гадкого положения и выйти сухими из воды. Она так и сделала, радуясь их ловкости и вашей наивности. Слава Богу, что ты не принял их приношение, еще этого недоставало! Впрочем, лучше с ними не ссориться, а быть осторожным, и им, во всяком случае, не доверять. Когда родители приедут, тебя, наверное, покажут Бабушке[273]. Очень грустно быть вдали от тебя, поговорить и обсудить все ежедневные впечатления! Письмами уже не то выходит! Если ты решил в Соловецк не ехать, то напиши письмо Е[лизавете] Ф[едоровне] – это необходимо. 3-го июля Ирине[274] будет 18 л[ет], боюсь, чтобы к этому дню не подогнали чего-нибудь! Во всяком случае, я надеюсь тебя видеть раньше здесь. Мы, вероятно, останемся в Киссингене четыре с половиной недели. Погода свежая, дождливая. Вся семья Стаховичей здесь – отец, мать и дочь. Алик Пипер и Marion здесь до конца недели. Пока никого другого, слава Богу. Уехали из Петербурга под очень тяжелым впечатлением болезни Платона[275]! Его сразу скрутило так, что он едва ли встанет! Похоже на рак, хотя это слово еще не произносится! Сиротинин очень озабочен и, видимо боится высказаться заранее, но в душе почти не сомневается! Ужасно грустно.

Мне так не хотелось уезжать, бедную Веру бесконечно жалко. Он ждал Сережу с большим нетерпением. Я тебе телеграфировала, но ты никогда не отвечаешь на то, что тебе пишут, т. ч. пишешь и телеграфируешь как будто в пропасть.

Я понимаю, что ты поехал к Hamilton’у по случаю смерти его матери и послала телеграмму туда ему и тебе! Приехал доктор Янсон, иду к Папа. <Нis> остался им, слава Богу, доволен. До свидания, мой дорогой мальчик, крепко тебя целую.

Храни тебя Бог. Мама.

Маркиз в восторге от прелестной «собственной дачи» и не хотел ее покидать. Твоя мебель (кресла, стулья и диван) ореховые мне не нравится. Старая, склеенная, бесстильная дрянь скоро развалится. Не стоило привозить. Лампы хороши. Остальное еще не приехало. Ты ни слова не пишешь о моих Парижских комиссиях?

ГИМ ОПИ. Ф. 411. Ед. хр. 40. Л. 21–24 об.

* * *

[Коккоз]

30 августа 1913

Милый мой мальчик,

Ты, вероятно, теперь катишь по направлению к Трепору! Буду ждать известий с нетерпением. Сегодня погода лучше, ветер стих, но не жарко! Утром я ходила на постройку и по саду с Красновым, а в 12 ч[асов] поехали к Сеид-бею[276], который живет в старом, типичном татарском доме. К сожалению, он поместил туда ужасную дантистообразную обстановку! Жена его и дети ходят в татарских костюмах, нас угостили кофеем и сластями, но все впечатление портила возмутительная обстановка! Точно вновь позолоченная рама к чудной старой картине! Представь себе, что мое предположение относительно персиков оказалось верным! Помнишь, что я говорила о моем недомогании в Ракитном? Вчера Папа подарил целую корзинку персиков Сеид-бею, приехав домой, вся семья стала их кушать. Дети скушали их благополучно, а Сеид-бей с женой почувствовали себя настолько дурно, что позвали доктора, который констатировал признаки отравления от синильной кислоты! По их рассказам, они чувствовали то же самое, что и я! Так как я заранее об этом рассказывала Грекову[277] – он сейчас же понял, что тут опять виноваты были персики, и что я была права! Как мне неприятно было отравлять своих гостей, я все же очень рада этому случаю, который блестящим образом оправдал мои якобы «воображения»! Теперь меня уже персики не заманят!

II