Перед изгнанием. 1887-1919

Бесконечная жалость к этому человеку вдруг овладела мной. Мне было стыдно грязных способов, ужасной лжи, к которой я прибегнул. В тот момент я презирал самого себя. Я спрашивал себя, как мог задумать такое подлое преступление. И уже не понимал, как на это решился.

Я с ужасом смотрел на свою жертву, спокойную и доверившуюся мне. Как же его ясновиденье? Чему послужил его дар предвидения, чтения чужих мыслей, если он не видит страшной ловушки, расставленной для него. Можно сказать, что судьба затемнила его разум… чтобы свершилось правосудие…

Но внезапно я, как при вспышке света, увидел картины гнусной жизни Распутина. Угрызения совести и чувство раскаяния исчезли и уступили место твердой решимости довести до конца начатое дело.

Мы вышли на темную лестничную площадку, и Распутин закрыл за собой дверь.

Я снова услышал лязг запора, разнесшийся на пустой лестнице. Мы очутились в полной темноте.

Я почувствовал его пальцы, грубо схватившие мою руку.

– Я тебя лучше проведу, – сказал «старец», ведя меня по лестнице.

Его рука причиняла мне боль, хотелось закричать и убежать, но меня охватило какое-то оцепенение. Я не помню, что он еще говорил и отвечал ли я ему. В тот момент мне хотелось только одного: скорее выйти, вновь увидеть свет и больше не чувствовать ужасного прикосновения этой руки.

Когда мы оказались на улице, ужас мой пропал, и я обрел вновь свое хладнокровие.

Мы сели в машину и отправились.

Я поглядывал, следуют ли за нами агенты, но ничего подозрительного не видел, все было безлюдно.

Мы развернулись, чтобы подъехать к Мойке, и очутились во дворе, где машина остановилась перед тем же задним крыльцом.

* * *

Входя в дом, я услыхал голоса друзей и американскую шансонетку из граммофона. Распутин насторожился.

– Что это – кутеж?

– Нет, жена принимает нескольких друзей, они скоро уедут. Пойдемте пока в столовую, выпьем чаю.

Мы спустились. Войдя, Распутин снял шубу и с любопытством стал изучать обстановку. Шкафчик со множеством ящиков особенно привлек его внимание. Он забавлялся им, как ребенок, открывал, изучал его снаружи и внутри.

В эту последнюю минуту я предпринял последнюю попытку убедить его покинуть Петербург. Отказ решил его судьбу. Я предложил ему вина и чаю. К моему большому разочарованию, он начал с того, что отказался и от того, и от другого.

«Случилось что-нибудь?» – думал я. Но решил – как бы то ни было, он не выйдет живым из дома.

Мы сели за стол и разговорились. Перебирали наших общих знакомых, не забыли и Вырубову. Естественно, коснулись и Царского Села.

– Григорий Ефимович, – спросил я, – зачем у вас был Протопопов? Он все боится заговора?

– Ну конечно, милый. Мешаю я больно многим, что правду говорю. Аристократы не могут привыкнуть, что простой мужик разгуливает по залам императорского дворца… Их грызут ненависть и злоба… Но я их не боюсь. Они ничего не могут против меня. Я защищен от злой судьбы. Меня много раз пытались убить, но Господь всегда разрушал их замыслы. Всех, кто поднимет на меня руку, постигнет беда.

Эти слова Распутина мрачно прозвучали в том самом месте, где он должен был погибнуть. Но меня уже ничто не могло поколебать. Все время, пока он говорил, у меня была одна мысль: заставить его выпить вина из бокала и отведать пирожных.

Исчерпав свои обычные темы, Распутин попросил чаю. Я поспешил налить и предложил тарелку с бисквитами. Почему я предложил именно бисквиты, которые не были отравлены?..

Спустя мгновение я передал ему блюдо пирожных с цианистым калием.

Он сначала отказался.

– Не хочу, – сказал он, – они больно сладкие.

Тем не менее вскоре взял одно, потом другое… Я смотрел на него с ужасом. Яд должен был подействовать немедленно, но, к моему изумлению, Распутин продолжал со мной говорить как ни в чем не бывало.

Тогда я предложил ему попробовать наше крымское вино. Он опять отказался.

Время шло. Я начинал нервничать. Несмотря на его отказ, я налил два бокала. Но как перед этим с бисквитами, и совершенно необъяснимо, я не взял ни один из тех, в которых был яд. Переменив решение, Распутин согласился выпить вина, поднесенного мною. Он выпил с удовольствием, нашел, что вино по его вкусу и спросил, много ли мы производим его в Крыму. Казалось, он был удивлен, узнав, что у нас их полные погреба.

– Налей мне мадеры, – сказал он. Я хотел на этот раз дать ему один из бокалов с ядом, но он возразил:

– Наливай в тот же…

– Нельзя, Григорий Ефимович, – отвечал я, – не надо мешать эти вина.

– Неважно, лей сюда, говорю тебе…

Надо было уступить, не настаивая больше.

В этот момент я как бы по неловкости уронил бокал, из которого он пил, и воспользовался этим, чтобы налить мадеру в тот, что был с ядом, Распутин больше не возражал.

Я стоял перед ним и следил за каждым его движением, ожидая в любой момент, что он рухнет…

Но он продолжал пить, медленно, маленькими глотками, дегустируя вино, как умеют одни знатоки. Его лицо не менялось. Он только время от времени подносил руку к горлу, как будто ему было трудно говорить. Он поднялся и сделал несколько шагов. Когда я спросил, что с ним, он ответил:

– Ничего, просто в горле першит…