Перед половодьем

Костылик суетливо постукивает по полу, раскрасневшаяся от жара плиты Марфонька ковыляет в столовую накрывать стол для обеда. Ей помогает сестра.

Архип Егорыч садится на свое место и широко зевает.

Параня приносит дымящуюся миску с супом, Марфонька разливает его по тарелкам.

Прежде, чем приступить к еде, Архип Егорыч трижды осеняет себя крестным знамением, его примеру следуют дочери. Начатый в тишине, обед до самого конца не нарушается ни смехом, ни длительною беседой, лишь позвякивают ложки о тарелки да стучат ножи.

— Ну вот! — наконец, говорит Архип Егорыч. — Бог напитал, никто не видал, а кто и видел, тот не обидел. Пойду-ка на боковую… Вы, девчонки, не дайте мне долго проспать, к вечеру много работы.

Кряхтя и позевывая, он уходит к себе в кабинет, скидывает сапоги и, подложив под голову подушку, растягивается на диване. Засыпает он сразу же, спит без храпа, без посвиста, не шевелясь, точно умер — застыл.

Перемыв посуду и расставив ее по полкам приземистого буфета, дочери уходят в свою горенку. Там две дубовые кровати, а с потолка свешивается розовый стеклянный фонарь. В углу горенки тоже стоит кивот, переполненный разными иконами. Параня — большая молитвенница: когда был жив отец Иоанн Кронштадтский, ходила она к нему на поклон, приложилась к ручке и вернулась большею молитвенницей, чем прежде.

— Сегодня папаша веселый! — улыбается Марфонька, садясь на стул к окну с работой — вышивать крестиками отцу рубаху. Параня садится на кровать, сложив руки между колен.

— Послушаешь Жития?

— Почитай, милая!

Параня достает из низа кивота толстую книгу, откидывает медные застежки, перелистывает пожелтелые воском листы. Вздохнув, она начинает читать певучим голоском Жития святых, Марфонька внимательно слушает, быстро нанизывая красные крестики на синий сатин.

Незаметно на землю сползают сумерки, в темных комнатах темнее обыкновенного. Параня отрывается от книги. Обе сестры молчат, о чем-то думая, а сумерки все пышнее расцветают темными цветами. Уже не видно лиц, только слышатся дыхания, только издали доносится слабое тиканье часов, как тихая песнь недремлющего сверчка.

— Пора будить!

Параня поднимается с кровати и, как слепая, пробирается к отцовскому кабинету.

— Папаша!

Архип Егорыч шевелится на диване, отыскивая спички.

— Ты, Паня?

— Я.

— Чай готов?

— Еще самовар не поставлен.

— Чего ж вы болтаетесь? Зажги лампы да сбегай в лавку за черносливом к чаю.

Параня зажигает в столовой висячую лампу. В кухне стучит костыль Марфоньки, в полуоткрытую дверь показывается ее встревоженное лицо, кроткие глаза щурятся, отвыкнув от света.

— Никак сердится?

— Ставь самовар, — отвечает ей Параня, — а я в лавку сбегаю за черносливом.

Марфонька поспешно зажигает кухонную лампу и берется за брюхатый самовар, тяжелый, вместительный, из красной меди. Она наливает в него воды и растопляет берестою — подожженная береста трещит и корежится. Сноп буйного огня со свистом пробивается через трубу в стояк печи.

Сердито посапывая, в столовую входит Архип Егорыч, взъерошенный, покрасневший.

— А баранки есть?

— Есть, папаша! — отзывается Марфонька.

— И их подай к чаю.

Из лавки возвращается с тюричком чернослива Параня. Она кладет тюричек и медные деньги на кухонный стол, заглядывает в столовую, встречается взором с раздраженным взором отца и потупляется.

— Скоро самовар, — гремит из столовой Архип Егорыч, — или мне самому за него взяться?

Сестры хлопочут около самовара, мешая одна другой и не говоря ни слова.

2

Утром Архип Егорыч спускается с крыльца на двор и идет к калитке. Полкан машет хвостом, сипло лает, словно напутствуя хозяина собачьими пожеланиями. Утро светло. Солнце греет с голубых высот остывшую за ночь землю, ровно стелется немощеная дорога, спокойненько стоят вдоль тротуара толстые тумбы, окрашенные в коричневый цвет. В переулке, где домик Архипа Егорыча, постройки расположены на старинный лад: впереди забор, ворота, калитка, а самое жилище в глубине двора. Так уютнее! И царит здесь невозбранная тишь… На малоезженой дороге растет зеленая травка, ютится она и около тумб.

Архип Егорыч медленно минует родной переулок и попадает на людную улицу. Тут шум, толкотня — гремят колеса ломовых телег. подпрыгивают на булыжинах мостовой резиновые шины извозчичьих пролеток, снуют пешеходы. Каменные дома в несколько этажей. Всюду краснеют, чернеют, синеют и блестят рекламы — вот наглое лицо юноши, закуривающего папиросу, внизу подпись: «Требуйте такой-то табак!» И рядом — гигантские буквы, название чудодейственных пилюль. Блестят и манят витрины магазинов, затейливые вывески разнообразны — из стекла, из фаянса, из дерева, из железа…

У самого банка Архип Егорыч натыкается на какого-то черного мужчину, высокого, усатого, с злыми, черными глазами. Столкнулись и застряли: Архип Егорыч направо, он направо, Архип Егорыч налево, он налево. И, только совсем остановившись, пропускает Архип Егорыч незнакомца мимо себя.