Перед последним словом

— Не смей! Не смей на них клеветать. Хорошие, горячие ребята, они с тобой с первого класса, а им кажется — да так оно и есть, — что всю свою жизнь вы были вместе, ты для них всегда честный и чистый, и вдруг открывается, что все в тебе ложь, притворство, маска, ты просто-напросто вор и грабитель. Неужели без подсказки не понимаешь, что не один и не два из них потеряют веру в человека, в добро, в правду. И ты смеешь вопить „катастрофы не будет”!

— Зачем вы меня мучаете? — не жалобно, а злясь не то на себя, не то на защитника, спросил Виктор.

— Я сейчас уйду. Приду послезавтра. А ты все обдумаешь. Хорошо?

Виктор только кивнул головой.

Второе свидание было сухим и коротким. „Я виноват и должен быть наказан”, — сказал Виктор. Сказал так, что было ясно: вступать в спор с ним бесполезно.

Как бы ни был не прав Виктор, понять его можно. Юноша, только вступивший в жизнь, он воспринимал нравственные понятия абстрактно, не умея разглядеть их диалектически сложное, реальное содержание. „Коля мне доверился, а я его предам” — через это Виктор не мог перешагнуть. Отвращение к предательству, само по себе здоровое и естественное чувство, мешало Виктору разобраться в том, что не заслонять собой преступника, не брать на себя его вину — никак, ни в малейшей степени не означает предательства. Виктор не мог не думать и о том, как, если он откроет правду, это отразится на Коле. Ожесточится он и покатится вниз.

Кто знает, может быть, в глубине души Виктор считал, что вопрос о том, кому отвечать, должен в первую очередь решать его брат. И вместе с тем Виктор чувствовал, что совершает что-то не только неверное, но и дурное, это чувство омрачало его, но не было столь сильным и ясным, чтобы подтолкнуть к верному решению.

Защитнику ничего не оставалось, как бороться за Виктора против его желания, бороться за него в суде.

В суде Виктор Сергачев полностью признал себя виновным. И ему казалось, что его признание не вызывает никаких сомнений. В этом убеждали и заданные ему вопросы.

— Вы понимали, что, отобрав у Кольцовой пенсию, вы обрекаете ее на нужду?

— Понимали ли вы, что, нанося удар Кольцовой на лестнице, вы ставили под угрозу не только ее здоровье, но, возможно, и жизнь?

— Да! — не раздумывая, ответил Сергачев.

— Колебались ли вы в вашем замысле в течение того времени, когда преследовали Кольцову?

— Нет, — решительно отверг Сергачев самую мысль о возможности колебания.

— На что вы хотели употребить пенсию Кольцовой?

— Я не подумал об этом, — ответил Сергачев.

Виктор считал, что его ответы рассеют любые сомнения в его виновности, если даже они возникнут; сочтут, что цинизм преступления и бесстыдство ответов находятся в полном соответствии. Но Сергачев просчитался. Судьи не могли не задаваться вопросом: зачем преступник, циничный, не знающий раскаяния, стремится ухудшить свое положение, утяжелить свою ответственность?

Так возникло первое сомнение: не оговаривает ли себя подсудимый? А по мере того, как шло судебное разбирательство, сомнения в виновности Виктора Сергачева множились и укреплялись. Суд направил дело на дополнительное расследование. Следственная ошибка была исправлена.

Легко ли быть самим собой?

Подсудимый полностью признал себя виновным. Но вслед за ним потерпевший стал горячо и настойчиво, с несомненной искренностью заверять суд, что во всем виновен он один. А когда пришло время допрашивать основных свидетелей, то они начали свои показания с того, что заявили: больше всего виноваты они.

Не часто в суде встречается такое стремление вызвать „огонь на себя”. Что это: борьба великодуший? Вовсе нет! Как это ни кажется странным, все они правы, утверждая, что виновны. Но почему же тогда только один из них на скамье подсудимых, другой значится потерпевшим, а остальные вызываются свидетелями? Ошибка следствия? Нет, следствие ошибки не допустило.

...Майской белой ночью Сережа Глушков, раненный ножом в живот, был доставлен в больницу.

Он не терял сознания и мог объяснить, что произошло, но правды он не хотел сказать и выдумал, что на Сердобольской улице на него внезапно напал хулиган и, пырнув ножом, убежал. Разглядеть преступника Сережа не успел. Очевидно, опознать его не сумеет.

У Сережи с его отцом, Филиппом Ивановичем, установилась та взаимная дружеская доверительность, которая стирает разницу в возрасте. Солгать отцу для Сережи невозможно. Открыть правду — значит поставить под удар Юру Воловика, а Сережа считал это несправедливым. Но и ничего не сказать — обидеть отца. И Сережа решился:

— Я тебе все расскажу, — сказал он отцу, — но при одном условии.

— Каком еще условии?

— Если ты обещаешь мне не сообщать об этом следствию.

— А ты уверен, что так нужно сделать?

— Обещаешь?

— Хорошо! — согласился Филипп Иванович.

И тогда Сережа рассказал отцу о том, при каких обстоятельствах его ранил Юра Воловик.

Когда Филипп Иванович уходил из палаты, сын шепнул ему:

— Ты же обещал, помни!