Перед последним словом

В суде упорно допытывались у Будалова, зачем он, вспомнив, что у него тоже есть в кармане перочинный нож, сказал:

— Пожалуйста, вот вам второй!

Неужели Будалов не понимал, что содействует преступлению, помогает тому, чтобы пролилась кровь?

Ответ Будалова звучал искренне:

— Я был совершенно уверен, что Сережа задумал какой-то розыгрыш. Мне и в голову не могло прийти, что они станут драться ножами: — разве нормальные люди станут это делать? — поэтому я и дал свой нож.

Нож Будалова оказался чуть меньше, и Глушков, чувствуя себя не то Атосом, не то д’Артаньяном, протянул свой Юре:

— Берите!

Юра все еще оставался самым разумным из них, он не взял ножа:

— Ну, чего ты, чокнутый, пристал? Отстань!

Бесстрашного мушкетера унизили, ему презрительно бросили „отстань”, оставить такое оскорбление безнаказанным он не может и бьет Юру по лицу:

— Теперь-то будете драться?

И Юра принял „вызов”.

Все дальнейшее длилось не больше минуты. Сережа полоснул ножом Юру по руке. Была рассечена кожа, выступила кровь. Это не остановило ни Сережу, ни Юру. Ими овладела ярость. И тут Юра ударил Сережу ножом в живот. Рана была „опасной для жизни в момент нанесения”, как признали эксперты, но Сережа, к счастью, сравнительно быстро оправился.

Итак, факты установлены предельно точно. И тут невольно возникает вопрос: нужно ли вспоминать об этом судебном, деле? Дело-то исключительное в самом прямом смысле этого слова: нет ни малейших оснований предполагать, что оно не останется исключением, оно им и осталось. Вероятно, стоило бы о деле говорить, если можно было бы предположить, что еще кое-кто может увидеть хоть тусклый, но все же ореол героизма вокруг Воловика и Глушкова: дескать, глупы — это бесспорно, но вели себя как настоящие мужчины, ничего не боялись. Нет, и этого нет.

И все же есть одна особенность в этом деле, которая вынуждает рассказать о нем. Дело Воловика, пожалуй, уникальное в судебной практике, оно позволило проследить с необычайной наглядностью ту черту характера, которая и сейчас свойственна не большинству, конечно, но и не очень малочисленному кругу юношей. Я не буду сейчас называть эту черту.

Она станет ясной, когда мы попытаемся ответить на вопрос: как могло случиться, что пятеро юношей, столь разных по характеру, оказались причастными, пусть в разной степени, к поножовщине?

Начнем с Юры. О нем в суде свидетелями было сказано немало добрых слов. Можно допустить, что кое-кто умножил похвалы из стремления помочь подсудимому. Но если даже и отбросить преувеличения, то все же останется много хорошего. Все свидетели были единодушны: Юра был добр и справедлив.

Добрый и справедливый, а взял в руки нож, чтобы пролить кровь. Как это совместить?

Пытаясь объяснить суду, как он решился на преступление, Юра сказал:

— Даже тогда, когда взял нож у Сербски, я чувствовал, что делаю что-то ужасное, но не хотел, чтобы меня считали трусом.

Вот в чем дело! „Не хотел, чтобы меня считали трусом”.

Юре 16 лет. У него достаточно созрела мысль и окрепла совесть, чтобы понять не только нравственную недозволенность, но и преступность того, на что он согласился. (Пусть даже под давлением Глушкова, это не меняет дела.)

Юра не был в безвыходном положении, у него оставался выбор. От этого никуда не деться, у Юры был выбор. Он мог сказать Глушкову: „Не хочу поножовщины! Не хочу, хоть сто раз называй ее дуэлью. Ты будешь считать меня трусом, если я не возьмусь за нож, пожалуйста, считай! Судя по твоему поведению, ты не слишком умен и совестью не обременен. Стоит ли считаться с твоим мнением?”

Юра мог, конечно, сказать и другие слова, лишь бы смысл был тот же. Но Юра взял нож, понимая, что тем самым соглашается на преступное и бессовестное. Взял потому, что „не хотел, чтобы его считали трусом”. А взял, если говорить правду, из трусости! Из худшего вида трусости — духовной трусости. Первый раз в жизни он увидел Сережу, Будалова и их товарищей. И только ради того, чтобы эти чужие и безразличные ему люди не подумали, что он струсил, он поступился своими убеждениями, сделал то, что ему самому противно и дико. У Юры не хватило мужества оставаться самим собой. Очевидно, он понимал разницу между „быть” и „казаться”. Одно дело быть мужественным, но, чтобы оставаться самим собой, нужно подчас подлинное мужество, а другое дело — гримироваться под мужество, делая мерзкое, преступное дело.

Удивительно, но не редко еще встречается у юношей и такое: они до того стыдятся проявить хорошее в себе, что им легче приписать себе или даже совершить что-то постыдное.

Но ведь дело Юры Воловика не в меньшей степени и дело Сережи Глушкова. Его не привлекали к ответственности — и это было гуманно и справедливо: он много перестрадал до суда, первое время его рана была опасной, нужно ли ему еще причинять дополнительные мучения? Но когда всматриваешься в психологическую основу поведения Глушкова, то обнаруживаешь, что и он стыдился проявить то лучшее, что есть в нем, выказывая ту же готовность изменить самому себе из боязни показаться трусом.