Перед последним словом

Нина Федоровна первой заметила перемену в сестре. Однажды в незначительной ссоре между ними старшая выплеснула:

— За что тебе такое счастье? — Бармина не то спрашивала, не то предупреждала. — За что? Помяни мое слово, Николай тебя бросит. Ты прекрасно знаешь, почему это случится. И я знаю. Он тебе не простит. По справедливости так и должно быть.

Младшая сестра не возмутилась, не обиделась. Она испугалась! До того испугалась, что весь разговор с Барминой передала своей ближайшей подруге, Курбановой, выступившей впоследствии свидетельницей.

Чего испугалась Нина Федоровна?

Лет семь назад Ковалев был в длительной зарубежной командировке, а сестры жили в Саратове. Там и встретилась Нина Федоровна со Скворцовым. Нину Федоровну никак не отнесешь к искательницам легких приключений. Но и никакого внезапного чувства Скворцов в ней не вызвал. Никакими исключительными достоинствами он не обладал. С ним было весело — вот и все! О связи со Скворцовым знала старшая сестра. Знала во всех деталях. Можно с уверенностью сказать, представляя себе характер Нины Федоровны, что она о Скворцове и вспоминать не вспоминала. Все быльем поросло. А старшая сестра, оказывается, ничего не забыла. И хотя Нина Федоровна, очевидно, не допускала мысли, что Евгения предаст ее, все же испугалась. И не напрасно.

Радея о справедливости, только о ней одной, Бармина уже и не старалась обуздать все обостряющееся желание приоткрыть Ковалеву глаза на правду.

Приоткрывала на всякий случай осторожно, все больше намеком, недосказкой. Вот как будто проговорилась: „При тебе она тихоня, воды не замутит, а в Саратове...” — и оборвет, ждет, не спросит ли Ковалев о недоговоренном.

В следующий раз Бармина, „заботясь” о Нине, упрекнула ее в присутствии мужа: „Не следишь за собой, посмотри, какую хламиду напялила, а в Саратове, небось, в еде не только себе, но и Мишеньке отказывала, лишь бы прифрантиться”. Упрекнула и замолчала. Молчал и Ковалев, словно ничего не слышал, только нахмурился.

Бармина торжествовала: почва разрыхлена, самое время бросать семена подозрений. И как же она была поражена, когда Ковалев, едва она начала свое очередное „А помнишь, в Саратове”... — вскочил и закричал: „Вон! Вон из моего дома!”

И все же втихомолку, в часы, когда Ковалев был на работе, сестры встречались, 19 июня Ковалев освободился раньше обычного. На лестнице он нагнал Бармину. „Гонишь тебя, — сказал Ковалев, — а ты ходишь. Не смей! С тобой водиться — в грязи извозиться”. „Я чище, чем твоя жена”, — вспыхнула Бармина. И тут же выложила все, что знала о Скворцове, ничего не забыла, ничего не упустила. Облегчив душу, ушла. Ушла, увидев, что Ковалев поверил ей.

Он и вправду поверил, но все же частица спасительного сомнения жила в нем. Гонимый яростью и затаенной надеждой, Ковалев ворвался в дом, втащил Нину в спальню, закрыл дверь и с перекошенным лицом прохрипел: „Твоя сестра мне все рассказала. Не сознаешься, убью!” Смертельно перепуганная, потрясенная внезапностью разоблачения, Нина не нашла в себе сил отрицать правду.

Теперь, после признания Нины, не осталось и самой малой частицы сомнения, мгновенно распалось, смрадно рассыпалось в прах все то, что в течение тринадцати лет так горячо, радостно и гордо нес Ковалев в своем сердце. Сама глубина его любви, непоколебимость веры в Нину нестерпимым стыдом жгли его. Слепая, угарная ярость бушевала в Ковалеве. Он отшвырнул от себя Нину с такой силой, что падая, она рассекла лоб о спинку кровати. А когда Нина поднялась, Ковалев ударил ее по лицу.

Обеспамятев от ужаса, Нина выскочила на лестничную площадку и, рыдая, с окровавленным лицом, стала звонить в соседнюю квартиру. Укрывшись от мужа у соседей, Нина Федоровна, потеряв власть над собой, рассказала о том, что призналась мужу в неверности. Кто знает, может быть, рассказала еще и потому, что неосознанно хотела, чтобы муж не выглядел оголтелым хулиганом, давшим себе волю.

Ковалевы жили в ведомственном доме, где почти все. знали друг друга. Как быстро растеклись признания Нины Федоровны по дому, как подхватила их обывательщина и принялась расцвечивать вымышленными подробностями!

Живым олицетворением этой обывательщины прошла перед судом свидетельница Гранаткина. Как о чем-то не только естественном, но даже в какой-то мере обязательном, она говорила в суде:

— Едва я узнала, что Николай Сергеевич избил свою Ниночку, я сейчас же побежала к ним.

— Зачем? — спросили ее.

— Как это зачем? — удивилась Гранаткина. — Надо же было точнее все узнать.