Перед последним словом

Измучив Нину Федоровну и себя, Ковалев рывком, без видимой причины, менялся, его словно подхватывало и несло добрым ветром, вдруг он становился нежным и заботливым. Но светлая полоса недолго длилась, после нее дни отчуждения переживались еще больнее. Нина Федоровна уже ни на что не надеялась, она поняла: муж не простит! Непривычная к трудностям, долгими годами заботливо опекаемая, она, столкнувшись с подлинной бедой, и не пыталась ничего изменить, все глубже погружаясь в безысходность. У Нины Федоровны не хватало сил таить страдания. Она стала искать сочувствия, и сама не заметила, как раздула начавшие было гаснуть пересуды и толки. Соседка, приютившая Нину Федоровну в тот вечер 19 июня, первой ринулась в „бой”.

— Я было подумала, дорогая Нина Федоровна, — сказала она, — что вам стоит поменять квартиру, уехать из нашего дома. Но потом поняла, что это бесполезно.

— Почему? — недоумевая, спросила Нина Федоровна.

Соседка укоризненно покачала головой:

— Ваш Миша все равно будет дружить с ребятами из нашего двора. И все от них узнает.

Как мать могла такое сказать матери?!

„Потеряла мужа, теряю детей. Зачем мне жить?” — исходила мукой Нина Федоровна. И она все чаще возвращалась к мысли о самоубийстве. Миг решимости — и навсегда покой. И все же Нина Федоровна едва ли решилась бы покончить с собой, если бы положение в семье„ и без того изматывающее душу, не осложнилось самым неожиданным обстоятельством, Впрочем, едва ли будет точным назвать его столь уж неожиданным, оно ведь — результат упорных, все возрастающих усилий Александры Александровны Лабодиной. В ней, Лабодиной, оказывается, было оскорблено — так она считала — чувство справедливости. А справедливость, по Лабодиной, совсем легко и постигается, и достигается: совершил человек ошибку, единственное, что можно и должно с ним сделать, — это наказать его. И чем строже, тем лучше: другим неповадно будет. И долг Лабодиной — способствовать наказанию нарушителя Ковалева. При этом, если говорить прямо, ее нисколько не заботила судьба Нины Федоровны, чьей непрошеной заступницей она выступала.

Ковалев не должен остаться безнаказанным: об этом Лабодина писала из инстанции в инстанцию. Сначала писала одна: безрезультатно. Тогда под требованием „Покарайте Ковалева!” она заполучила еще несколько подписей.

От Ковалева запросили объяснений. Ничто не могло заставить его рассказать о неверности жены, о том, что им было пережито, и поэтому в его объяснениях действительно постыдное поведение 19 июня ничем не было смягчено. Ковалева сурово осудила общественность, и он вынужден был оставить работу. Ковалев воспринял это как крах, так много работа значила для него. И в этой своей служебной беде готов был винить жену больше, чем себя. Но он ничего не сказал ей. Она сама себе сказала: „Из-за меня, из-за меня все это произошло”.

Есть законы, в которых с особой ясностью видна их гуманность. Таков закон, по которому к суровой ответственности привлекается тот, кто своим жестоким обращением довел до самоубийства зависящего от него человека.

„Я не толкнул Нину на самоубийство, но я не сумел удержать ее”, — сказал Ковалев в суде.

Только ли не удержал или и подтолкнул — это решал суд. И решил. Осудил Ковалева за доведение жены до самоубийства, признав, что первопричиной ее решения уйти из жизни было поведение мужа.

А Бармина, Лабодина, Гранаткина — они свидетели, только свидетели. И тут нет ни малейшего нарушения закона. И ничто не делает их сущность такой понятной и такой отталкивающей, как то, что они для самих себя, в своем ответе перед своей совестью считали и продолжают считать себя свидетелями, только свидетелями.

Давая показания, они не испытывали ни стыда, ни раскаяния. Даже когда неоспоримо выявлялась их самая непосредственная причастность к трагическому распаду семьи Ковалевых, они напрочь отвергали право хоть в чем-нибудь их упрекнуть. Да, они не спорят, грустная, очень грустная произошла история, но ведь они, свидетели, ничего иного не сделали, как только открыли глаза на правду. Сначала Ковалеву, а затем и другим. За что им себя осуждать?

Судьи внимательно их слушали, старались понять: что это — способ самозащиты? Ссылкой на благородные побуждения пытаются оправдать дрянные поступки? А может быть, еще хуже? Они искренни. Они и впрямь считают себя вправе вламываться в чужую жизнь, выволакивать на всеобщее обозрение глубоко интимное, причинять страдания, бередить души, и только потому, что, на их взгляд, так они „очищают” нравы.

Отзывчивость, готовность помочь в беде, добиться справедливости — замечательные человеческие свойства, но судьи, сталкиваясь с жизненными сложностями, знают, что если „радеть о справедливости” принимаются люди очерствелые, безразличные к человеческой боли, нравственно безответственные, то ничего, кроме зла, это принести не может.

Доверие