Перед последним словом

А ведь о Сереже Глушкове говорилось, искренне говорилось на суде свидетелями много хорошего: и отзывчив, и с поэтическими наклонностями, и любимец класса. Очевидно, так оно и есть. И все же Не кто иной, как он, сжимая в руке нож, наскакивал на Юру, выискивая, как бы сподручнее и ловчее ударить, выискивая так неистово, что готов был и собой рисковать.

А все потому, что он хотел и себе и другим показать: ах, какой он бесстрашный, ах, какой героический! Ведь не может быть, просто не может быть, чтобы Сережа не чувствовал отвратительности собственной затеи, не сознавал всей жестокости и омерзительности поножовщины. И все же он не положил ей конца даже тогда, когда у Юры была рассечена кожа на руке. Можно не сомневаться, что он сознавал и недопустимость, и преступность того, что делает, лучшее в нем взывало: „Довольно! Хватит! Не смей продолжать!” А он продолжал! Из мелкого и жалкого тщеславия, из опасения, как бы не подумали, что он боится пролить кровь. И снова выявляется: и ему не хватило мужества быть самим собой. И нельзя не повторяться: вот уже второй юноша стыдится хорошего и не боится постыдного.

Будалов, Гудман, Суровцев — все они на пороге лучшей поры жизни, когда забирают „с собой в путь... все человеческие движения”, так ведь сказано Гоголем. Все они были нравственно благополучными, ничто в них до 12 мая не настораживало, но и в тот день никто и ничто не выводило их из душевного равновесия, никто их не задел, не обидел, не прогневил. Как же могли они наблюдать невозмутимо, спокойно и внимательно, а может быть, даже с некоторым спортивным интересом, за тем, как на ножах дерутся Сережа и Юра? И не только наблюдать! Они ведь и поощряли „дуэлянтов”, хотя бы уже одним тем, что оставались зрителями. Как смели они не вмешиваться, как хватило у них совести не помешать?

Тот же ответ: каждому из них не хватило мужества быть самим собой. Спроси они строго с себя, они бы сами ответили: „Не хотели, чтобы нас сочли слабонервными, не умеющими ценить бесстрашие”.

Мужество и бесстрашие! Великолепные человеческие свойства, если они проявляются ради высокой и достойной цели. Ставить под удар жизнь другого человека, да и свою из желания покрасоваться, ради того, чтобы потешить тщеславие, сознавая при этом всю безнравственность и преступность творимого, и называть это мужеством — значит кощунствовать. Каждый из пяти знал, что действует безнравственно, заглушая голос своей совести, и ни один из них не решился поступить в согласии со своими убеждениями, все они отреклись от самих себя.

Тяжкое это обвинение, но неоспоримое. И все же было бы несправедливо отрицать, что суд оказал на них доброе воздействие. В суде они сурово винили себя. Суровее, чем у следователя. И это понятно. Сережа Глушков и „секунданты”, глядя на Юру, сгорбившегося на скамье подсудимых, мучились сознанием, что в суде только он один отвечает за то, к чему все они, кто больше, кто меньше, причастны, и они яростно, иначе не скажешь, винили себя, винили, стремясь помочь Юре, уменьшить его ответственность, умножая свою. А Юра тем беспощаднее винил себя, чем живее, глядя на Сережу, представлял себе, содрогаясь, то непоправимое, что он мог так бездумно и бездушно натворить. Их самоосуждение, разное по своим истокам, — начало нравственного возрождения. Но только начало. Они осуждали себя за то, что было сделано 12 мая во дворе дома на Сердобольской улице. Но этого мало. Не случайно законодатель говорит о чистосердечном раскаянии. Раскаянии, которое очищает сердце, которое не может не привести к обнаружению истинной, глубинной причины преступления. Поняли ли Юра, Сережа и их товарищи, что причина в том, что, предпочтя „казаться”, а не „быть”, они изменили себе, лучшему, что было в них? С оглашением приговора не заканчивается воздействие суда. Разбуженные совесть и разум продолжают искать ответы на вопросы, возникшие в суде. И хочется думать, что пятеро юношей найдут их и они будут верными.

Только ли свидетели?

Семья Ковалевых была прочной, устойчиво наладившейся. И, как это ни странно, прочной она была именно потому, что Нина Федоровна и Николай Сергеевич Ковалевы были разными по темпераменту, наклонностям и даже вкусам. Несхожесть, даже противоречивость, характеров нисколько не отдаляла их друг от друга: каждый находил в другом то, чего ему не хватало.