Перед последним словом

В зале осталась Лида. Ее, только что такую бесстрашную, никакие силы не могли бы заставить выйти, чтобы встретиться с теми, кто услышал ее исповедь. В зале осталась и Таня. Не поднимая глаз, выпрямившись — так достойнее встречать несчастье, — она сидела, одеревеневшая от горя, от стыда, от муки. Сидела не шевелясь, отгородясь от всех своей бедой, отгородясь ею и от Валерия.

Казанюку, его не вывели из зала, сейчас не было дела ни до суда, ни до приговора. Он не сводил глаз с Тани, может быть, хоть на миг они встретятся взглядом, и она поймет его.

Я не посмел подойти к нему.

А что, спрашивал я себя, если Таня, в самом деле, не простит? Если уйдет от Валерия? Кто за это в ответе? Только я! Человек доверился мне, открыл тайну, а я обманул его доверие и разбил ему жизнь. Пусть даже из самых добрых побуждений, имел ли я на это право?

И, страшась того, что натворил, я спорил с самим собой: да, больно сейчас Лиде, тяжко, очень тяжко Тане и Валерию, и во всем этом моя вина. Но чего стоит та боль, которую я им причинил, по сравнению с той непереносимой мукой, какая выпала бы на их долю, не вызови я Лиду свидетельницей? Ведь суд мог — и это весьма вероятно ~ приговорить Казанюка к расстрелу. И, если бы так случилось, Таня вправе была бы сказать мне: „Вы — предатель! Мой муж доверил вам свою жизнь, вы могли спасти его и не сделали этого. Вы, защитник, допустили, чтобы был осужден невиновный, и оправдываетесь, что сделали это... ради моего покоя. Как вы посмели думать, что мне легче будет перенести гибель Валерия, чем узнать о 18 февраля?”

Умалчивая об обстоятельствах, которые закономерно ведут к оправданию невиновного, причиняя непоправимый ущерб своим молчанием подсудимому, разве защитник не совершает нравственного преступления, которое не уменьшается от того, что он это делает по воле подсудимого?

В таком или ином порядке шли тогда мои мысли, сейчас, конечно, не скажешь; вероятно, в изложение привнесено не мало из того, что потом думалось.

Когда возобновилось судебное заседание, Варвара Викторовна была дополнительно допрошена. Чтобы помочь ей вспомнить, когда в самом деле происходило предъявление вещей, судья предложил, чтобы она мысленно прошла всю дорогу от ее дома до отделения милиции, где находились вещи. Варвара Викторовна стала рассказывать: вышла из дома, пошла по Первомайской, потом по Тургеневской, потом свернула направо, на Московскую, подошла к милиции, взошла на несколько ступенек, с ней был сопровождающий, он шел немного впереди по коридору, они прошли мимо одних, других дверей...

— Ох, господи, верно ведь, сначала меня ввели в комнату, где лежали вещи, — охнула Варвара Викторовна, смутившись от того, что раньше невольно говорила неправду.

— Если бы вам предъявили трех высоких, а не двух человек среднего роста и одного высокого, вы смогли бы с уверенностью опознать Казанюка?

Варвара Викторовна не торопилась с ответом. Не хотела выгораживать, но и зря обвинять не могла.

— Не знаю, — ответила она и повторила. — Не знаю.

Прокурор не поверил показаниям Лиды. И письмо Казанюка, несмотря на всю доказательственную силу, не убедило его в бесспорности алиби подсудимого. Он считал, что вся совокупность доказательств изобличает обоих преступников, но признавал, что осуждение Чуркова в значительной мере зависит от того, как решит суд судьбу Казанюка.

Прокурор потребовал для Казанюка строжайшей меры наказания, ведь ему вменялось и нанесение опасного для жизни ранения при втором налете. Защита утверждала, что и Чурков и Казанюк невиновны и их следует оправдать.

Часов около 11 ночи суд удалился на совещание. И хотя было ясно, что приговор будет вынесен за полночь, никто не уходил домой.

Час ночи. Два. А суд все не выходит. Три часа ночи. Суд не выходит. И еще более тревожным делается ожидание. Если долго совещаются, значит не поверили алиби; если бы поверили, то о чем так долго совещаться?

В зал вновь ввели подсудимых. Не легко далось им ожидание приговора. Всего несколько часов, а как изменились лица. Это все увидели. Кроме Тани.

Она сидела по-прежнему, опустив глаза. Звонок. Выходит суд. „Оглашается приговор!” — объявил председатель. А когда прочел „Казанюка и Чуркова оправдать”, в то же мгновение, вскрикнув, все забыв, не помня себя от счастья, Таня метнулась к мужу и замерла возле него. И, как сказано у Гоголя, „весь миллион народа в одно время вздрогнул”. Зал неистово аплодировал. Не то справедливому приговору, не то великодушию, рожденному любовью.

Вынося оправдательный приговор, суд указал на то, что следователь, ведший дело Казанюка и Чуркова, повторил нередко встречающуюся ошибку: он исследовал одну только версию, наперед признанную верной.

Вскоре правильность указаний суда подтвердилась. Следствию удалось установить, что в квартире под Чурковыми с января до конца февраля снимали комнату двое приезжих — Должиков и Сорокин. Оба они были недавно освобождены по амнистии. Отбывали наказание за грабеж. Ключом от чердака они могли пользоваться так же, как и хозяин квартиры.