Перед последним словом

Свидетельница Лужникова, 28 лет, сослуживица Марины. При ней — показала свидетельница — Чащилов не измывался над женой, но к Марине она приходила всего лишь два раза и то по делу. Чащилов, по всему видать, человек осмотрительный, при посторонних не станет жестокосердствовать, зато наедине с женой давал себе волю. Нет, это не предположение, сама Марина задолго до самоубийства жаловалась ей: худо ей живется с мужем, он обратил ее в рабыню, сделал ее жизнь невыносимой. Да и как может вынести жена, если она в семье не имеет голоса! Ни в большом, ни в малом. Вот, например, давно это уже было, она и Марина зашли по дороге с работы в „Пассаж”, приглянулась там Марине брошка грошовая, не то за 4, не то за 5 рублей, а Марина все мнется, колеблется, наконец решилась, купила. Вышли они из „Пассажа”, дошли уже до Фонтанки, и вдруг Марина поворачивается, возвращается в магазин и упрашивает взять у нее обратно брошку. А почему? Марина сама и объяснила: „Без согласия Владимира ничего себе не покупаю”. Будь это единичный факт, не стоило бы о нем и упоминать, но в том-то и дело, что в семье Чащиловых — домострой! На работе затеялась экскурсия в Кижи. Марина радовалась, как ребенок. А накануне отъезда — пришла туча тучей: отказывается от поездки. Муж не разрешил. А каково это Марине при ее-то самолюбии! Наложила на себя, страдалица, руки.

„Носилась с мыслью о самоубийстве”! „Муж превратил ее в рабыню”! Это улики! И немаловажные!

Горская и Лужникова не знают друг друга, а как совпадают их показания о самоубийстве Марины. Обе свидетельницы так душевно жалели Марину, так явно хотели помочь правосудию, не дать виновнику гибели Марины уйти от ответа, все это настолько очевидно, что невозможно сомневаться в их искренности. Может. быть, следователь опасался, как бы дотошная проверка достоверности их показаний не вызвала у них оскорбительного ощущения, что им не доверяют, или по каким-либо другим причинам, но он оставил многое, очень многое в показаниях обеих свидетельниц без должной конкретизации и необходимых уточнений. Это и привело к следственной ошибке. Владимир Чащилов был предан суду по обвинению в доведении жены до самоубийства.

Перекрестный допрос в суде, где обвинение и защита поставлены в равные условия, очень существенно изменил сущность и оценку показаний и знающей себе цену Горской, и Лужниковой.

Горская, подтвердив в суде свои показания о „давно созревшем и выстраданном решении Марины уйти из жизни”, сказала:

— Владимир должен меня понять, я не хочу ему зла, но совесть не позволяет мне ничего скрыть.

— И вы ничего не скрыли? — спросили Горскую.

— Ничего!

Но тут же, отвечая на вопросы, признала, что о злосчастном намерении Марины ни слова не сказала не только Владимиру, но — это было уже вовсе непонятным — и Сергею Чащилову.

— Объясните, почему, узнав, что назревает катастрофа, вы не предупредили своего друга: предостереги брата, Марина задумала покончить с собой.

— Не сказала ему, — повторила Горская.

— Почему? Как вы могли не попытаться отвести беду? Почему промолчали?

— Почему? Потому что, — после паузы ответила Горская, — я не придала значения тому, что сказала Марина.

— „Не придала значения”? — повторил председательствующий, проверяя, не ослышался ли он.

— К сожалению, я не сумела, — пояснила Горская, — вовремя верно понять, как действительно серьезно было намерение Марины покончить с собой. Это — моя вина, но ей есть объяснение. Разговор был мимолетный, у меня дома, на семейном празднике. Народу много, шумели, танцевали, болтали. Марина вначале вела себя, как все другие. Позже она отсела в сторонку, загрустила. Я подошла к ней: „Устала?”, а она, горько вздохнув, ответила: „Не то слово, бывает, жить не хочется”. Мне бы тогда выказать участие, дать ей поделиться горем, а я отошла, мне тогда показалось, что ответ Марины — расхожая фраза, Которую произносят сколько угодно женщин, жалуясь на усталость.

Голос Горской звучал мягко, доверительно, так говорят, когда не сомневаются, что те, кто тебя слушает, разделяют твои мысли и чувства.

— Кроме этого случая у вас на празднике, вам Чащилова когда-либо жаловалась на свою жизнь? — спросили Горскую.

— Жаловалась ли? Не помню. Не могу вспомнить, — ответила Горская.

— Как же вы сочли себя вправе заявить следователю и здесь, в суде, что Чащи лова была до того несчастна в браке, что годами вынашивала мысль о самоубийстве?

— Я обязана была это сделать! — твердо, в сознании своей правоты возразила Горская. — Как только я узнала о гибели Марины, меня как током ударило: бедняжка, она выполнила свое намерение; и я переосмыслила — как же могло быть иначе? — ее тогдашний ответ и поняла его зловещее значение. К моему горю, слишком поздно поняла.

— Скажите, пожалуйста, почему, давая показания следователю, вы сообщили не дословный ответ Чащиловой, а только свое, назовем это так, истолкование? — спросили Горскую, заканчивая ее допрос.

— Уже зная истинный смысл ее ответа, зачем же говорить об ошибочном? — ответила Горская вопросом на вопрос, недоумевая, почему ее спрашивают о том, что и без того ясно.