Перед последним словом

Для безудержно горячего спорщика, каким был Сережа (а это как-то уживалось в нем с житейской уступчивостью), замечания Толи было достаточно, чтобы „поднять перчатку”.

— Тщательность отделки —, лучшее доказательство надежности! — возразил Сережа, не замечая, что он подражает Толе и в манере говорить.

Толя, очевидно, не хотел вступать в спор.

— Вздор! бросил он.

Но Сережа не унимался. Он сыпал доводами, но Толя их всерьез не принимал и отделывался коротенькими репликами: „Чепуха! ” „Словеса”.

И тогда Сережа, взорвавшись, крикнул:

— „Словеса”?! Смотри! — и, достав патрон, сунул дуло пистолета в рот и в то же мгновение нажал на спусковой крючок.

Выстрела не последовало. Предохранитель работал надежно. Сережа спор выиграл.

Давая в суде показания, Сережа старался передать только факты, события, оголяя их от переживаний и не позволяя себе оценок.

Да, он считал, что спор разрешен. Но Толя предложил:

— Попробуем еще раз.

Толя взял из лежащей на столе пасьянсной колоды карту и заслонился ею. Сережа подумал, что Толя сейчас произнесет свое обычное — „классиков нужно знать”, но Толя сказал так, словно не может быть и сомнения, что он имеет на это право:

— А теперь в меня!

Все это длилось секунды. Гораздо короче, чем рассказывается. И Сережа наставил пистолет. На этот раз выстрел раздался.

Показания подсудимого, несмотря на всю дикость происшедшего, не вызывали сомнения в правдивости. Так не лгут! Слушая его, все понимали, чувствовали, видели: Сережа был полон отвращения к себе; он старался не выказывать его, но скрыть не мог.

Все это так, но все же одно обстоятельство — и притом важнейшее — оставалось непонятным. О нем очень четко сказал прокурор, допрашивая подсудимого:

— Ну вот вы вложили дуло в рот, нажали на курок и доказали то, ради чего вы все это затеяли, так зачем же было повторять „опыт”? И не на себе, а на другом человеке! На друге! Зачем?

— Я ни на минуту не перестаю считать себя преступником, ~ после короткого раздумья ответил Сережа.

— Не хватало еще, чтобы вы считали себя невиновным! Но вы не ответили на вопрос: зачем вы повторили „опыт”?

И Сережа, чуть поколебавшись, ответил.

Ответ был не только странным, он мог быть воспринят как циничный. Услыхав его, снова переметнулось настроение зала, готовое было уже смягчиться. Нахмурился судья, стараясь понять, что стоит за ответом. Немного растерянные, смотрели на подсудимого народные заседатели. И впервые не совладал с собой Николай Платонович: он прикрыл лицо рукой — так не будет видно, какой болью вонзился в него ответ убийцы его сына. Для Николая Платоновича ответ звучал издевкой над памятью сына.

На вопрос прокурора Сережа ответил:

— Не мог я Толю обидеть.

— Не могли обидеть? переспросил прокурор.

— Не мог обидеть!

И тогда прокурор высказал вслух то, что, очевидно, угадал в ответе подсудимого Николай Платонович:

— Правильно ли я вас понимаю: вы подвергли себя опасности и считали справедливым — пусть и Толя подвергнется! А если не захочет, то он трус! И вот, чтобы не обидеть его обвинением в трусости, вы и решили пощадить его самолюбие и потому не пощадили его жизни. Правильно я передаю ваши мысли?

Сережа в третий раз ответил:

— Я не мог Толю обидеть.

И больше ничего объяснять не стал. И то, что Сережа ничего не объяснял, легко могло быть воспринято как свидетельство правоты прокурора: нечем Сереже опровергнуть, вот и молчит.

„Молись о даре истолкования” — сказано в древней книге. Особенно нужен он, этот „дар истолкования”, в суде. Истолкование может открыть то, что человек выразить не может. Но истолкование может и поглубже и половчее упрятать правду в ворохе слов. Истолкование имеет несколько пластов, и не всегда удается установить, на каком из них обретается правда. Неверное истолкование обрекает, как в случае с ответом Сережи, Николая Платоновича на муку. Неверное истолкование может обернуться бедой и для Сережи. Поэтому-то в судебных прениях и прокурор, и адвокат старались быть возможно более точными в истолковании всего того, что раскрылось в судебном разбирательстве. Но это нисколько не мешало истолкованию быть весьма и весьма различным.

Прокурор говорил, что если человек бездумно рискует даже только собой, не другим, из ухарства, по ничтожному поводу, из стремления покрасоваться, ради позы, то такое „гусарство” вызывает презрение. Удаль во имя удали, неумение ценить свою жизнь приводят неизменно и к неумению ценить чужую жизнь. Дело Бессонова лучшее тому доказательство. Ради объективности следует признать, что подсудимый верил: предохранитель сработает. Конечно, верил. Но все же он понимал, не мог не понимать, если бы дал себе труд хотя на минуту задуматься, что не исключается и другое: предохранитель не сработает. Ведь любой механизм может отказать, особенно такой несовершенный, как предохранитель. Но Бессонов не хотел раздумывать над последствиями своих поступков, ему важнее было щегольнуть пренебрежением к опасности. Гляди, Толя, любуйся, какой я герой!