Перед Великим распадом

– Лишенный возможности влиять не ощущает себя личностью, в то же время ощущая себя смертным. Обезличен – безответствен. Спасет чувство причастности, надежда на какую-то форму бессмертия.

Казахский писатель в синем халате и тюбетейке поддержал Костю Графова:

– Нужно ощущать чудо жизни, ее фантастическую реальность и тайну! Разве воспроизведение бытия как легенды – не реальная жизнь духа? Почему же это бегство от жизни, по словам исповедующих беллетризм? Лорка – творец современного мифа. А Шаламов говорил о противоестественности «лагерного опыта» для человека.

Что-то в его словах и восторгало меня, и казалось страшно однобоким и стыдным. Вспомнил акына в расписном халате и в шапке, с длинной бородой, который воспевал великого мудрого вождя, солнцеликого, разумом необъятным как океан, выше пирамид и звезд видящим весь мир.

«Сарай», набитый людьми, притих. С почтением выслушали иностранца.

Благожелательный американец-искусствовед рассуждал о русской прозе. Странно, что после голода в 32-33 годах у вас так долго умирают прежние идеалы! Скептически отнесся к самой возможности общественного идеала. Наиболее достоверен сам автор. Переделывает мир – для себя. Все его амбиции – в личной сфере. Никто не обязан быть счастливым. Сама жизнь – объект пародии. Запад тотально ироничен. Жизнь трагична, потому что кончается смертью. Все свершается внутри, а остальное – политический строй, социальный быт – производное, частности.

Он уравнивал добро и зло, горе и радость, смех и слезы, ненависть и любовь. Вещи счастливее людей. Бегство в замкнутый круг. Он противопоставлял миру бесстрастность и точность. Главное оружие – деталь.

Слова иностранца навели на мысли о соборности и индивидуализме.

– У многих идеал – индивидуализм, – трезвым голосом начал Костя Графов. – А коллективизм, община спасала Россию! Демократия без равенства – не демократия.

Мордатый поэт-шестидесятник возмутился от слов Кости:

– Массовость как уравниловка! Уравниловка поработала в истории – аристократия еще в девятнадцатом веке почти исчезла, осталась ее низшая форма – «знать» (смотри Бориса Чичерина). Последнее дворянство – это уже результат отрицательной селекции. Сейчас развернули настоящую совковость, когда разрешили проявить себя. И сразу появился национализм.

– У нас неприлично быть не похожим на других! – раздражился он еще больше. – Должен быть стандарт. Инвалида до сих пор не встретишь на улицах. А у американцев больной-даун окружен заботой. Человек – центр, а не Ельцын, не Гайдар. Андрей Битов писал: «Идейная редукция, растворение себе подобных есть внутренняя потребность и маленькое счастье человека. Стал в очередь, и усреднился, растворился. Бытие определяет сознание, но сознание несогласно».

Я вспомнил песню Булата Окуджавы «Возьмемся за руки, друзья». Ее поют, как нечто коллективное, а эта песня была написана для узкого круга друзей. Нет, не все превращается в массовую культуру.

И снова разгорелся наш доморощенный спор.

– Художник имеет право на поиски! – неслись возражения. – На свои поиски, свой язык, пусть его лишь десять человек поймут.

– Дабы его дурь видна была, – вставил Юра Ловчев, рядом со мной. – Как сказал Петр Первый.

За столами шумели.

– По Достоевскому, правда всех религий в том, что они борются со злом – в самом человеке. Лишь в человеке его можно потеснить.

– Коллективизм индивидуальностей!

Я тоже был убежден: нужны личности, чтобы объединиться в сознательный коллектив. И хотел стать личностью, многое понял из пережитого опыта вытягивания своей организации из безденежья. Наши участники находятся под влиянием общего, вновь установившегося мнения. И, как интеллигенты с красными бантами в петлице в семнадцатом году, снова надевают уже белые банты, и гордо показывают их в залах на заседаниях и на улицах.

Филолог и теоретик искусства, пишущий о прозе молодых, высокий, бледный, модно небритый, с откинутыми назад прямыми волосами, говорил уверенно. Новая фаза столкновения с тысячелетней историей, а не с XX веком. Столкновение коммунальной и личностной ментальностей. Первая шла тысячелетия, вторая – от начала Рождества Христова. Марксовы классы – еврейская мечта сбиться в коммунальные группы, национальное идентичное сознание. Свобода нации добывалась в войнах. Сейчас век крушения коммунальности, в срывах, ибо национальному сознанию – тысячелетия.

А я не из тех ли, кто остановился на коммунальности? – подумал я. – Откуда тогда мое представление о поэзии, литературе как самой важной силы? Хотя, с распадением моно-интереса литература перестанет играть такую роль. Будет разнообразие интересов.

– Нет кризиса литературы, новой литературы нет, – безапелляционно утверждал модно небритый теоретик искусства. – Но есть выход – на дороге личностного. Всечеловечность, космополитизм – вот будущее. Классика наша вырывалась на этот путь, совершила подвиг общечеловеческий, и оттого стала великой. Западная литература – на верном пути развития личностного постмодернизма. Еврейская культура совершила подвиг ассимиляции, обогащения других культур. Подвиг – всегда вина.