Перед Великим распадом

Юра Ловчев повел нас с Геной в знаменитый ресторан. Спустились по деревянным ступенькам вниз. Там за столиками, под затейливым стеклянным абажуром, сидели известные писатели и поэты.

Мы сели за свободный столик. Выпили под семужку. Юра ворковал:

– Мы отлучены от собственного прошлого, – оно уже не может органично врасти в искореженный культурный опыт. Уже не восстановление связи времен, а безнадежность разрыва. Вспомнить можно лишь не прошлое, а лишь то, что оно было. И прошло.

Гена возмущался: национализм – результат крушения коммунистической идеологии. Из стремления сохранить власть компартии становятся националистическими, с насильственными переселениями, давлением на нацменьшинства, не развивая открытость в экономике и политике.

Рядом за столиком два известных писателя, постоянно травимые в официальной прессе, обсуждали новый Союз писателей. Один, в очках, улыбаясь, словно давным-давно решил какую-то главную проблему жизни, спокойно говорил, как я уловил, о самой структуре Союза. Это была коллективизация писателей для удобства начальников. А соцреализм – это 58-я статья, по которой раньше сажали.

– А теперь создают новый, такой же союз. Неужели это и есть новые горизонты?

Как приговор нашему общественному Движению «За новый мир».

Недалеко от нашего столика известная поэтесса в кругу литераторов возносилась тонким голосом в небеса:

– Способ совести избран уже, и теперь от меня не зависит. Жизнь людей доведена до такого неблагоденствия, до такого трагического состояния, что могла выжить и жива только чистая духовность.

Может быть, это в ней – кажущаяся манерность? И вся нечеловеческая сила, подавившая наши жизни – исторически отступает перед чудачеством? И позиция возвышенного поэта истинна перед историей?

Главное во мне не «способ совести» – стоять укором чистоты и правды. Я искал вознесения в иное – в абстрактном представлении о жизни. Поэтесса сохраняет чистоту и истину жизни – стоически, жертвуя своей судьбой. То есть испытывает поэзию жизнью. Может быть, она более права?

7

Заметил недовольство профессора Турусова, когда организовывал конференции, но не мог не собирать для дискуссии литераторов.

В нашем «сарае», Центре дискуссий расселись вокруг «рыцарского круглого стола» – придвинутых вместе нескольких столов, литераторы, художники и музыканты. У стен на стульях садились опоздавшие. Мы с соратниками и завсегдатаями нашего офиса, по обыкновению, сидели вместе.

В зале были люди, не обладающие весомыми ресурсами, которые бы позволяли всерьез влиять на события, но смело рисующие свои схемы, куда идти. Большинство были мои сверстники, все в основном из провинции, у всех похожие биографии – наверно, как я, учились самостоятельно на «подпольных» сборищах единомышленников, на собранных родителями и ими самими больших библиотеках, а не только по школьной программе. Тоталитаризм привел к примерно одинаковому уровню образования и в центре, и в глубинке. Наверно, мамы стремились устроить их в известные университеты, в том числе в столице. Трудно учились, подрабатывая, становились аспирантами, кандидатами наук, выступали в печати, написали диссертации и кучу статей, и некоторые стали докторами. Редкие, как я, ушли в чиновники, а потом были выгнаны из-за излишней самостоятельности. Многие становились для меня узнаваемые, в ком я чувствовал нечто родственное.

На подоконнике у открытого окна устроился знаменитый поэт с лицом беззащитного лягушонка, он шумно вдыхал свежий воздух улицы, тенистой от деревьев. Его приглашал Совет нашего Движения.

Я не потратил много времени на то, чтобы собрать секцию литераторов – участников. Почему они так легко собрались? Может быть, ощущали мощный импульс, который могло придать развитию страны Движение «За новый мир». У меня не было мысли искать для них нишу – они сами захотели ее найти. И мое дело было извлечь из их достойных споров настоящую цель моего Движения.

Но чего я от них ждал? Какого-то небывалого разрешения в меняющемся на глазах мире?

Мнения за круглым столом сразу разделились, как будто жили еще в старой системе, не слыша тяжелых командорских шагов грядущего, которые раздавались в моей голове. Я сразу ощутил электричество раздражения и ненависти.

Известный в узких кругах литературный критик из правления Союза писателей, крупный телом и юркий, словно приспособленный ко всем угрозам, возмущался:

– Трагедия истории поблекла, осталась пошлость и грязь. А для трагедии нужно единство народного сознания. Думали: сталкиваются высокие идеи и страсти. И вдруг – оттуда лезет клоп.

Молодая учительница в конце стола робко спросила:

– Говорите: нравственность в опасности. Утрачены идеалы, молодые отравлены рок-шумом. Выходит, раньше, когда жили во лжи, были нравственны?

– Чистота была всегда, и под прессом, – зло откликнулся крепенький юркий критик из Союза писателей. – Дело в том, что разлагается та, что была раньше.

Встал сидевший у нашего стола журналист и писатель Костя Графов, заговорил обстоятельно: