Перед жарким летом

Войлочный коврик сиротливо валялся у двери. Он сполоснул запыленную вазу и поставил в нее вынутые из хрустнувшего целлофана махровые гвоздики. В полусвете из прихожей они загорелись люминесцентными маячками, один выше другого. Где же Нетупский?

Хрустнул всеми суставами. Из ванны вышел взбодренный. Непрерывный звонок в дверь. Ну-ну. На площадке было темновато, у плафона с незапамятных пор перегорела лампочка. Щелкнул выключателем, и в ярком свете возникли Евстигнеев, — шапка лихо сдвинута на затылок, — и Сергей. И встревоженные, и веселые.

— Боже! — вскрикнул Косырев. — Приехали?

— Фу ты, черт, Толька! — Евстигнеев поправил шапку. — Мы просто перепугались. Вахтер говорит, недавно прошел. И в окнах, высчитали этаж, свет горит. Звоним-звоним — куда человек делся?

Сергей с улыбкой поставил чемодан. А на заочное опоздал, подумал Косырев. Жаль.

— Да проходите же, раздевайтесь, дорогие.

Они затоптались, снимая пальто и разматывая шарфы.

— А мы с раннего утра в Москве, — сказал Евстигнеев. — Только я освободился — сразу к тебе. Разве не получал телеграммы?

— Какой телеграммы?

Косырев выдвинул крышку ящика, и оттуда, действительно, выпала и телеграмма, и еще письмо. Торопливо отыскал обратный адрес и вздохнул — Речинск, Марцевы. Крупный ученический почерк. Сергей увидел через его плечо.

— Чтой-то ты разволновался? — спросил Евстигнеев.

— Нет, — сказал Косырев, — ничего особенного. Да проходите, проходите.

Выключатели щелкали, и свет заполнял пространство, вырывая из мрака книги, проигрыватель, микроскоп. Фотографию сына и жены. Охватив руками оконный проем, Сергей загляделся на огоньки Москвы.

— Вот, значит, как живешь, — Евстигнеев, озирая комнату, минутно остановился на фотографии. — Скромно, по-холостяцки... Едва ведь втроем не приехали. Павлик пристал, хочу к дяде, ни в какую.

— Ну, рассказывайте, какие дела.

— Дела, дела, — Евстигнеев глянул на Косырева с полуулыбкой. — Все. Все окончательно решено.

Они присели, и он принялся рубить свои короткие фразы. Пленум обкома — дело ближайших дней. В ЦК серьезный разговор был. И похвалили, и поругали. С гордостью слушал, что Речинская область использует счетную технику грамотно, с увеличением производительности... Не ради моды. Но больше, конечно, песочили, добрались до многих фактов. И насчет оптимизации торговли — случаются немалые убытки. И о том, как область, еще при Батове, притаила впрок шагающий экскаватор, а он был нужен в другом месте. Пришлось краснеть.

Евстигнеев и впрямь покраснел, туго пригладил волосы.

— Надо задуматься над собой. И поглубже. Ох, Анатолий, от многогранных обязанностей голова раздулась во много раз. Помнишь, обговаривали? Не знаю, с чем просыпаешься ты, а во мне с ранней рани горят слова: рабочая сила, фонды. Как эффективнее использовать, поднять производительность? Где выход, чтобы субъективное не лезло вперед? Неужели каждодневная суета в чем-то и мешает делу? Хочу добиться перелома характера: нельзя, чтобы жгла каждая мелочь. Но негодно и полуравнодушное олимпийство.

Он покрутил пальцем вокруг лба.

— Нужно нечто посередине. Мера.

Косырев понимал, как мучают Евстигнеева парадоксы экономики: одно дело — до утверждения, иное после, иная ответственность. Понимал и победоносный вид, и сомнения, и радостную взволнованность, что любимое дело и власть творить — почти в руках. Весомо. Но все как-то издалека: крупный промышленный комплекс, областная колокольня, общегосударственный взгляд. Рад приезду, но как-то не очень, лучше бы не сейчас. Он раздвоился, одна половина готова к борьбе и ко взлету мысли, другая — сникла. И сказанное Ольгой Сергеевной, и вот теперь эта встреча обозначали, что после Ленинграда — как ни гнал волевыми усилиями, не решал окончательно — в глубине таилось нечто позорное: полуравнодушие. И ощущение связанной, придавленной силы.

Нельзя, не может так длиться. Завтра операция, надо войти в ритм. Потом — выступление, доклад. Встряхнулся, стал слушать внимательнее.

— Два миллиона населения, целое государство! Мечтаю сделать область образцовой. Во всех отношениях. Жребий брошен, я должен быть уверенным, сильным. Без своевольничанья — в этом недостаток Батова, который прививался и мне... Вот вкратце такие новости.

Он поднял бровь.

— Да-да, уверен, у тебя пойдет хорошо, — подтвердил Косырев.

— Хорошо, значит,— прищурился Евстигнеев. — Не заметил, что раньше ты скучал от подобных материй. Не тот ты, не тот. Пожалуй, спокойнее, но как-то... Что случилось?

Косырев промолчал.

— Дух нежилой и цветы. От поклонниц, что ли?

— Это, брат, такая поклонница, — скривился Косырев.

— Ну, ладно, не буду лезть без спроса, — смягчился Евстигнеев. — Однако надеемся, у тебя можно поесть? Го-олодные...

Тут-то Косырев и вспомнил, что пакет из «Гастронома», да и чемоданчик остались в клинике.

— Братцы, братцы, — смутился он, — а ведь мне нечем вас кормить. Абсолютно. Пойдемте, глянем на кухне.

На дне кошелки кукожились сморщенные картошки.

— Ладно, — сказал Евстигнеев, — вари. Ты с легким паром вари, а мы привезем чего-нибудь. Прямо в мундире, чего там.