Перегной

— Но—но, это, Дрюха, отпусти его, — распорядился первый голос, — пацан и вправду, не соврал Толямба, борзый, но пока погоди его морщить. Успеем еще.  И сморщим, и сплющим и утрамбуем.

Крепыш отпустил меня.  Я тут же демонстративно стал отряхиваться и расправлять смятую на груди штормовку. Сердце ходило ходуном.  От  крепыша веяло неотвратимостью расправы.

— Да погоди—ка, не знаю ли я тебя, — опять раздался из темноты голос и тут же сменился на ор, а с этим радостным ором из тьмы на меня выскочил, набросился и заключил в объятья не кто иной, как ВиктОр, мой стародавний Штыринский знакомый. Моя палочка— выручалочка. Мой верный последний шанс.

— Витька. Татарин. — Орал он — Ты! Ну ты оброс, братан ты мой космический, ну ты сластёна!

Он мял меня и тормошил.  Тряс и ощупывал и  я тоже включился в этот безумный ритуал. Тоже мял, тряс и щупал.

— Ну ты бес, ну ты деспот, ну ты демонюга! А я думал, что за пришлый сел тут на поляну на настеленную,  как Соловей Разбойник на проезжий лес.  Кто тут  корешем моим помыкает? А это ты.  Да кто же еще—то.  Во я затупил. Ну ты оброс, ну ты сластёна! — Не унимался ВиктОр.

— Чё это я сластена. —   Растерянно и радостно спрашивал я.

— Да это анекдот такой есть, про бабкину лохматку, да дедкину бородку. — Отмахнулся Виктор и опять заорал, ощупывая меня с ног до головы — Ну ты деспот. Возмужал—то как, окреп на харчах, на  вольных.

— А я тут, понимаешь, дружину снарядил в земли дальние. Дай, думаю, проучу поганца. Что, думаю, за печенег тут Русь тревожит. А то и не печенег вовсе, а Татарин, икать меня в садок. Ты ли это?

— Я, братан.

— Ну! Теперь разгуляемся тогда.

— Это, — встрял  все понявший Щетина, — пока суть да дело, может организовать чего? Ну, как бы за встречу?

— Организуй, отец родной, конечно организуй, — распорядился Виктор и опять радостно накинулся на меня.

Бритоголовый крепыш, а с ним еще один такой же снисходительно улыбались. Толяна, в пределах досягаемости удара ногой, не было видно.

Он и исчез также незаметно, перегрузив в темноте что—то с мужиками из кузова и что—то загрузив обратно. Мы с ВиктОром сидели, между тем, у костра, пили и разговаривали.

— Ну как ты вообще? — Спросил я у приятеля, когда мы вдоволь нащупались и наобнимались.

— Все чики—пуки. —   Виктор, закинул в рот четверть луковицы.

— Луфтфе фтех, — продолжил он с набитым ртом, — а ы ак?

 Да тоже ничего. Видишь вот, куда занесло.

— Да уж вижу. И наслышан. — Прожевавшийся ВиктОр опять наливал самогонку. — Ну ты и проблем нам доставил, братан ты мой космический. Аж  пришлось  жопу подрывать с теплого местечка и рвать со всех ног. Обижаешь ты клиента—то. Где он, Толян—то. Толян, ты где? Фьють—фьють, бобик. Уехал что ли. Да и хер с ним, на, держи. За здоровье. Мы  и без него все порешаем, пошел он к бесу,  лох дойный.

Мы выпили.

— Я ведь чё говорю, как судьбина то повернулась, окаянная. От тюрьмы к суме прямо, — продолжал Виктор, рассказывая уже не только мне,  но и мужикам.

 — Спровадил я тебя тогда с хаты, ну там тык—пык, пробил,  что все нормально, что успешно ты встал на—хода и принялся за Любку.  Любка, это пидор там один есть такой, пояснил он притихшим слушателям.

— …Так, мужички, а че это мы сидим, ничего не говорим? Татарин, чего  у тебя народ безмолвствует? Так, товарищи, не стесняемся, наливаем—выпиваем. Дед? Дед, где ты? — Он поискал глазами Щетину, подозвал его, точно официанта щелчком, зашептал ему что—то насчет выпивки, сунул в ватник купюру и тот усвистал в ночь, не иначе как за добавкой.

— Так вот, — продолжал Виктор свой, как всегда многослойный, словно торт, рассказ, — обработал я Любку значит.  Да не смотрите вы на меня так, ёмана, не в том смысле! Вот извращенцы.  Струной, значит, была у меня в вороте струна показал ему — смотри мол у меня, в струне в этой, твоя, бляха, смерть. У Кощея в игле, а игла в яйце, а у тебя в струне, а струна у тебя в сраке. Молчи, говорю, понял? Ну он понял, как не понять. И тут дергают меня значит к дежурному. Я думаю — че это? Неужто несрастуха.

Захожу, значит в дежурку, ништяк такой, бодрячком, чё, говорю, начальник, кого, говорю, по что тревожишь? Глядь, а там сидит терпила мой, ну этот, которого я веслом—то, помнишь, жалкий весь такой сидит, глаза потупил. И рядышком следак мой и еще какой—то ментовской высокий чин, начальник, не иначе. Оба сердитые, а что делать?

 И говорят они мне, братанюга ты мой космический, хочешь верь, а хочешь нет: Вали—ка ты Витька отсюда, подобру поздорову, нахрен. Я такой — как так,  а они мне — как ты есть краса и гордость родного края, ум, сука, честь и совесть значит, товарищ вот этот вот решил забрать свое заявление о краже лодки и избиении.  Дескать он по пьянке тебя оговорил. И говорит мне это мент, слышь, братан, а меня радость переполняет, как чирей гноем, и вот—вот я лопну и разулыбаюсь. Но я держу мину, понял, по серьезке такой. Ну, за судьбу!

Все чокнулись. Виктор продолжил.