Перегной

— Ну, напрямик так напрямик.  К нам  в артелю нашу,  тебя приняли? Приняли.  И без тебя нормально жили  не тужили, ну да ладно.  Парень толковый, шустрый, не помешает. Тебе мало стало дак ты на верхних насел, на Нагорновских, в школу их охомутал. Они тоже жили не тужили, все нормально было,  нет, ты их с уклада сковырнул.  Потом Толяна сковырнул,  нашего покупщика…

— Так, интересно. Дальше что?

— Далее тебе мало стало — ты в душу полез.

— К кому это я в душу полез?

— Да к нам. Чего ты прошлое бередишь. Натащил детей в школу и теперь нас грехами  прошлыми усовестить  хотишь.

— Неправда.

— А що неправда. — Вступил в разговор Изынты. — Как есть правда.  То я жил на спокое. А теперь совесть мучает.

Я разлил. Мы выпили молча, не чокаясь. Разные мысли крутились у меня в голове.

— Вы это зря, мужики. — Начал я. — Будь я на вашем месте, я бы наверное также себя повел. Мы ведь мужики, самцы. Ну сблудил с девкой, чего такого—то. Подумаешь. А если там какое продолжение — так если девка не настаивает, ничего не говорит, то это её выбор. Или её родни. Таких случаев в мире каждый день сто тысяч. Я же тоже, было дело, под эту забаву подписался. Но не могу сейчас, не могу! Любовь у меня. Потому и попросил вон Петро…

Мужики сосредоточенно молчали. По ним было видно — им есть что возразить. И уж лучше бы они возразили чем вот так молчать. Это молчание просто добивало.

— Я даже не знаю, как бы я действовал, будь на вашем месте. Наверное бы тоже забыл про своего ребенка, что он вообще есть на белом свете и зажил бы…

Мужики еще больше помрачнели.

— Да я ведь просто предложил, не в назидание, а если у кого какой интерес. Из любопытства, так сказать. Приходите—смотрите.

— Знаешь, Витя, я однова как—то в зоопарке был. Из любопытства… — Щетина встал и вышел из—за стола.

— Що—то как—то меня у сон клонит. — Деланно зазевал Изынты. — Вы сидите, а я  прилягу.

Изынты было ушел, но потом вернулся. Налил себе полстакана горилки, выпил, закусил салом, отдышался и сказал. — За наш уговор хочу сказать, Витька, щоб без непоняток потом. В общем это… Старый я стал, Витька, для таких делов. Ты уж там сам… А я тебе не помощник.

Петро ушел, уже окончательно, а мы с Полоскаем остались. Вовка только виновато развел руками. Мол, видишь, как оно все брат, получилось. Мы еще выпили, но разговор не шел.

Угрюмое наше застолье  тонкой иглой пробил  звонкий,  в оттяг,  клич журавля. Он звенел и летел, куда—то туда, в неведомую даль, вослед вставшей на крыло стае. И, отзвучав здесь, на земле, отлетал в небо и там пронзал собою наливной красный закат и растворялся в нем, как растворяется в мире, постепенно глохнув, колокольный звон.

И также  как после звона, становилось вокруг тихо—тихо, как может быть тихо только тогда, когда отзвучала, растаяв,  радость беззаботной жизни. 

8.

За выходными настали будни, а будни положено проводить в трудах.  С утра я колол дрова на зиму, а после обеда помогал Кочуманихе, моей спасительнице,  стаскивать в погреб  картошку.  Таскал не спеша, не надрываясь, аккуратно. А куда спешить.  Но Кочуманиха отчего—то вдруг засуетилась и куда—то засобиралась.  Сначала она  мелко затрясла  лапками, заелозила ими по полу, нашаривая раскатывающиеся из под рук картофелины,  потом заохала и закряхтела.

Я же, наоборот,  отстранившись от суеты, заработал еще более степенно. Каждую картофелину брал, оттирал от самых мелких частиц грязи, оглядывал на предмет соответствия калибра, и, как бы с сомнением кидал в ведро. Не спеша наполнив ведро шел с ним к мешку и обстоятельно ссыпал. После приподнимал мешок, на весу его потрясывал, глядя, как сквозь пробивающиеся через мешковину солнечные лучи клубиться внутри мешка пыль. Затем  опускал мешок наземь и стоял в раздумье около — дескать, пора начинать другой мешок или подсыпать еще ведерко.

Всю эту волокиту я устраивал специально, тянул, что называется, резину. С чего вдруг Кочуманихе стало куда—то нужно? Сходила во двор, переговорила о чем—то с соседкой и засобиралась.  А ведь ходила, перед этим, по избе, держась за бок и едва волоча ноги.  Привздохивала да покряхтывала, кляня погоду, старость и судьбу.

Вот и тянул я специально время, ловя поживу в  кочуманихинском нетерпении. В деревне на такие вещи моментально вырабатывается рефлекс. Типа  стойки на утиный выводок у хорошей охотничей собаки. Только видишь лишнюю суету, лишние движения и все — тянет тебя туда неумолимой силой, если уж не поучаствовать в событиях, то хоть глянуть на них одним глазком. И это не праздное любопытство и не порочная страсть копаться в чужом белье.   Это черта бедной на события деревенской жизни, это дремлющее свойство ума, тяга к новым знаниям и впечатлениям. Осуждать это нельзя. Это нужно понять и принять. Потому что, пожив немного в деревне, сам становишься таким же.

И я, замедлив ход работы, тянул теперь из Кочуманихи жилы, играл на ее нетерпении стараясь выпытать, что же она задумала. Наконец она не  выдержала:

— Может завтре картошку—от в голбец доспускам?

— А чё так, баба Груша?

— Дак чё, ничё.