Перегной

Вот и получается, что  заглянув, до срока, в щелку уже не успокоишься никогда. Как будто тебе загадку загадали, ты все ответы перепробовал, и все они неверны оказались. А тот, кто загадку загадал, только дразнится, а ответ не дает. Потому и страдаешь. Потому и счастливы люди, свой срок отжившие, все в свой срок познавшие, и в свой срок умершие. Праведные, как наша Агафья. У нее и ада и рая в пополам было. И, думаю, там всего в пополам будет.

 И пусть им и земля будет пухом, в каких бы камнях их не схоронили. А уж у Агафушки—от в могилке землица совсем уж невесома. Хорошее место выбрали. Ну, лей за нее еще что ли. Хоть душа и не согреется, а все кручина под бражку посветлее как—то,  все почище.

Мы выпили, посидели, покурили.

 Каждый думал о своём. Я пытался думать о том, что сказал мне Могила, но как—то не выходило. Получалось, что надо жить, как живется. Только так и никак более.

— Миша, слушай, а как тогда надо жить, чтобы вот так, как Агафья. Что делать надо?

— Что делать? Надо просто любить.

— Кого любить? Что?

— Всё. И всех.

Вместе с этой простой истиной  хмельком ворвался в голову теплый ветерок и захороводился светлой, как золотая осень, грустью. И стало в душе светло и тихо. Как и подобает быть  душе на поминках по хорошему, ушедшему в срок, в продолжение земного пути человеку. И ушла скорбь, как отлетела на небо душа светлого человека Агафьи. Осталась лишь прозрачная и легкая пустота. А значит, все было правильно.

* * *

С утра меня что—то  подбросило и  вынесло на воздух, на улицу. И, прямо с крыльца повлекло неумолимо за калитку. Потащило, невзирая на обычную похмельную леность некое устремление духа. Какая то уверенность в том, что  предстоит завершение  недоделанной работы. Странно, еще не было никакой загадки, еще мозг слабо трепыхался в тенетах утренней полудремы, а ощущение отгадки уже было.

Кто—то назовет это  провидением, кто—то мистическим знаком, а кое—кто посчитает шилом в задницу. Мне же было без разницы, ноги сами вытащили меня  за околицу и тут встали, не желая более никуда идти. И предчувствие тоже меня покинуло. Все, прямо как в тех анекдотах про ковбоя и его внутренний голос. Ну и чего мне теперь тут делать. Бродить, как одинокая гармонь, в полях до рассвета. И чего дома не сиделось, чего в такую рань меня подорвало?  Чего мне вообще не живется. Вроде бы, в кои то веки, никому ничего не должен.

Туман стелился и мялся над Молебной, как взбитое одеяло. Деревня еще лежала в дрёме, хотя уже слышались звуки  сладкого пробуждения. Там брякнула калитка, здесь звякнуло ведро,   кто—то лениво откашлялся по пути в уборную. Тёсовые крыши выплывали из тумана, блеснув на утреннем солнце серым от времени горбылем, словно чешуей, и опять заныривали в его теплое молоко. И кажущаяся бесцельность моего раннего утреннего подъема исчезла под зарождающимся в груди восторгом. Эх, хорошо все таки у нас в  деревне. Век  отсюда никуда бы не уезжал.

Захотелось что—нибудь отчебучить. Прокатиться кувырком по сырой траве, сделать стойку на руках, попрыгать и побегать. Да просто — зарядку сделать, в конце концов. Я пару раз подергал руками и ногами, повертел дурачась, задом и стал делать наклоны. И прямо так, в наклоне и замер от испуга, услышав за спиной звуки. Впрочем, почти сразу же у меня отлегло. Звуки оказались характерным федосовским покашливанием. Он не изменил своей привычке подступать внезапно, как западло.

— Ты чего, Витюшенька, по холодку кочевряжишься? — ласково спросил он только я распрямился.

— А тебе, дядя Федос, чего не спится?

— Так ведь кто рано встает, тому бог подает, Витенька.

— Ага. Мне он видимо тебя подал, коли встретились.

— Как знать, как знать. Глядючи на твои пляски виттовы испугался я. Думал демоны тебя обуяли, вот ты тут на травке и корчишься.

— Да не, дядя Федос. Это зарядка называется.

— Кака—така зарядка?

— Зарядка. Упражнения такие для здоровья.

— О здоровье все печешься. Это хорошо.  О душе бы еще позаботился.

— Дядя Федос, давай не будем. Душа, она материя тонкая, и не тебе в неё лезть. Ты просто мимо шел, или специально меня искал?

— Больно надо, — подобрался Федос, — искать тебя. Чести много. Мимо шел. А как тебя завидел, подумал, чего бы не подойти, не поздороваться. Не спросить — чего это меня Витюшенька избегать стал. Чай не чужие друг другу.

— Чего это я тебя избегать вдруг стал?

— Ну как чего. Тебе Могила вчера ничего не передавал?

Я, если честно,  совсем запамятовал. Да, неловко вышло, неудобно.

— Врать не буду, дядя Федос, передавал. Да тут дело такое, скорбел я вчера. Извини.

— В курсе про то. Упаси господь душу грешницы Агафьи. — Федос сдернул с головы картуз и воздел очи к небу.

— Только скорбь у тебя была в пополам с брагою. — Строго, как педагог, заметил Федос.

— Скорбь моя светла. А в пополам с чем, это мое дело.

— Твое, Витюшенька, твое, чье же еще. Ты б не бражничал, глядишь и эта, как ты сказал, зарядка бы сейчас здоровью не понадобилась.