Перегной

Но  сна не получилось. Вроде бы начинал я засыпать, но вдруг врывались в голову часы со своим, ставшим внезапно очень громким, ходом. Их металлическое, противное щелканье не давало заснуть. Потом  их монотонное тиканье пропадало в вязком пухе забвения и  застилала глаза пелена.  Я вроде бы засыпал,  но вдруг брякало что—то на улице.  Кто—то,  аккурат под окнами ронял вдруг ведра или бранил упрямую скотину.  Потом все стихало и только начинали завихрятся в успокаивающемся мозгу картинки—образы,  как опять взрывно начинали щелкать ходики.

Наконец я рывком подскочил в кровати, оделся и вышел на улицу. Какой уж тут сон.  Давно ведь хотел разобрать, почистить и смазать эти вредные часы.

Умывался я всегда на улице, соорудив с наружной стены бани самодельный, из какой—то пластиковой канистры, рукомойничек. Вот и сейчас я чистил зубы, по пояс голый, и чувствовал, что называется шкурой, все изменения в погоде. Сначала запокалывало  тело, потом покрылись гусиной кожей предплечья, а после и вовсе напахнуло холодом так, что заломило зубы.

И, как напоминание о давно минувших событиях, о давно прошедших тревогах и пережитых приключениях вдруг остро резануло по голове и по телу там, где почти и не болели уже заработанные этим летом шрамы. И вал невидимой мясорубки медленно завертелся в утробе.  Как раз там, возле почек, печени и селезенки,  где славно потоптались в свое время форменные милицейские ботинки. Потом боль спустилась вниз, к ноге, выломила, выкрутила голеностопный сустав, тот самый, что повредил я, убегая.  Затем припав  к земле, боль оборотнем бросилась мне в горло. Я даже поперхнулся, только не кровью, как тогда, по приезде сюда, а  слюной. После этого боль звоном ударила  по ушам, да так, что я на мгновение потерял сознание, и вдруг исчезла.

Мир колыхался и слегка подкруживался передо мной, потом остановился и замер. Он был по—осеннему прозрачен, этот мир. Он был таким, каким бывает только осенью, когда опадающая листва обнажает, как слетевшие шоры, дальнюю перспективу. Пропадает буйно цветущая красота, но зато все становится ясно. И еще тихо—тихо. И вот в этой тишине вдруг щекотнул ноздри, щекотнул и осел в них весенний, невесть откуда взявшийся запашок. Запах нового и неизведанного. Правда было в нем что—то от полынной горечи, но все же это был тот самый запах, запах возвращения, в жизнь ли, в реальность, в общем запах предчувствия.  Так кончилась осень.

И началась зима. Хотя снега еще не было, да и температура не спешила залезть в минус,   но уже темнело заметно раньше, а светлело позже, вместо звездного неба клубилась низко над головой ватная хмарь и зарницы отполыхали за спойными хребтами. Еще природа не выбелила все вокруг, но порядком все обесцветила, со всего, что только можно сорвав цветастые цыганские покровы. И погода уже не ласкала и нежила, а держала в тонусе, нет—нет да и заставляя зябко поежиться. Погода, что называется, шептала — займи, но выпей. И выпей не от радости, а для сугрева. Все стало проще. Отчетливей и проще. И очертания предметов, и природа, и мысли, и поступки.

Явились, наконец, с промысла мужики. Мокрые, злые и голодные. Притащили на грязных волокушах кучу порубленных кабелей и бобышек.

— Давай, что ли, обдирай — угрюмо распорядился  Щетина. — Завтре—от Толька подъехать должон, надо чтобы все в комплекте было. И побыстрее шевелись…

Я сделал рожу попроще, и принялся за работу.

— Кто так режет, — подскочил недовольный Щетина, — смотри, сколько меди на оплетке остается. Дай сюда — он попытался вырвать у меня нож.

— Э — э, ты чего, дядя Коля. Я понимаю — устал—промок, но чего ты вяжешься? Докопаться не до кого? Злость сорвать не на ком.

— Ничего я не вяжусь. А только урон от тебя идет.

— Какой урон, дядя Коля? Мы же оплетку жгём  и все остатки из нее выплавляем до граммулечки. Ты же знаешь.

— Я знаю, что ты нихрена толком не можешь. Ни кабеля ободрать, ничего…

Я предпочел смолчать. Щетина видимо уже всандалил соточку и его понесло. Чего разжигать мировой пожар — мужики устали, промокли и продрогли. Им бы в баню сейчас. А после бани щей тарелку, сто грамм да бабу погорячее. К тому все и идет. Надо просто показать свой авторитет, восстановить, так сказать, контроль над ситуацией в группе.

— Дак чо, это,  я Витьке—от, помогу. — Встрял Полоскай, гася  тлеющий конфликт, давая зачинщику выйти из него без потерь. — Присмотрю, значит, чтобы остатков…

— Да уж присмотри, — сцедил, как сплюнул Щетина, — айда мужики. А у меня па—а–арвались с—сапоги…

— Слышь, а чего это он вдруг решил, что завтра Толян приедет, у них что, связь между собой телепатическая? — спросил я Полоская.

— Не, телепонов у нас в деревне, как сельсовет закрылся, нету. Он это, Толян—от,  обычно раз в месяц приезжает, а тут уж к месяцу неделя прибавилась. Значит прискочит скоро, будь уверен.

— А, понятно. А чего дядя Коля нынче нервный такой?

— Да кто его знает. Устал наверное.  Ты вот че, Витька, давай тут шуруй, а я по— быстрому сбегаю в баньку, а то зябко. Лады?