Перегной

И я никуда не спешил. Я одомашнился и осел дома, в теплой комнате.  Уютно  встроившись в меховую безрукавочку и шерстяные носки я вкрадчиво расхаживал по дому, да дул, самоварами, вкусный чай с разноцветом. Поджидал Софью с занятий.  Она, несмотря на то, что школа была за стенкой, не имела обыкновения приходить, пока не закончатся все уроки. Даже на 5 минут не заглядывала. Поджидая, пристрастился снова к чтению и принялся терзать Софьину библиотеку, в основном русских классиков.  В общем, я постепенно втягивался в зимнее безделье, столь характерное для русского человека. Мне это даже понравилось. После  бурно проведенного лета,   за которое я успел сделать и познать больше,  чем за  предыдущие 25 лет своей жизни, приятно было отдохнуть, перевести дух, понежиться и подвести итог. Впрочем, пока к итогу я не приступал. Пока проводил время в отдыхе, пил чай, читал, следя более за сюжетом, а не за мыслью автора, и совершенно ни о чем не думал.

Безделие захватывало. Приятно обмякали и расслаблялись мышцы, нежно  обволакивал комфорт. Движения стали плавными, а лицо округлилось. Помягчели ладони, стали барственней жесты. Двигаться хотелось все меньше и тело топилось в истоме, как шаньга в масле. Но уже  хотелось чтобы выпал снег, хотелось налепить из этого снега баб,  залить ледянку и с визгом и восторгом кататься, швыряться снегом и предаваться прочим зимним забавам. Это мышечная память требовала движения. Так и проходило время — тело искало выхода для нерастраченной энергии, а душа искала покоя и лености. Я отпустил вожжи — решив посмотреть, куда же меня вывезет кривая, уповая на то, что авось подвернется случай и появиться что—либо, в чем обретется новый смысл.

Софья тоже была рада моему домоседству.  Рада какой—то внутренней теплотой, не объясняемой никакими словами. Рада так, как рады тому, что кошка запрыгнула и урчит на коленях. Иным словом рада как дополнительному элементу уюта и комфорта. Ну словом — мужик на диване, это вещь на своем месте. К тому же осенний сплин сам собой отшиб у меня желание выпивать. Как—то пропал у меня вкус к этому развлечению и разум  сразу сделался светел.  Радость стали доставлять самые простые, типа горячих пирожков и варенья, вещи, а алкоголь стал противен.

Я заметил, что теперь Софья засыпала первой, доверчиво уткнувшись мне в плечо и жгя меня своим нестерпимым жаром. Раньше, это я тоже замечал, она всегда ждала, когда засну я, притворялась что спит, а сама лежала и вслушивалась в мое дыхание. И только после того, как я его выравнивал, поворачивалась на другой бок и засыпала. И не жарила, словно печь.

Это очень хорошо ее характеризовало. При всей искренности чувств, при всей любви между нами  такие мелочи явно указывали на то, что было у нее по отношению ко мне какое—то недоверие, какой—то внутренний скепсис. А теперь — нет. Теперь, засев дома, я стал для нее  роднее.

Я все ей рассказал. И про мою сделку с Федосом, как условие обучения детей и про отказ от  этой сделки. Я ожидал скандала и выяснения отношений, но ничего этого не последовало. Софья просто брезгливо поморщилась, и ничего не сказала.

Я поделился, было своими мыслями, как перекрыть Федосу кислород, как заставить его отпускать детвору в школу, но Софью это не заинтересовало. Она просто не поняла ничего в моих умозаключениях. Как сказали бы в таком случае социологи   — это не целевая аудитория.

Я оставил попытки что—либо объяснить. Мы просто решили, что пусть дети ходят в школу, пока ходят, а далее — будь что будет.

Тем более в Штырине Софье пообещали, что самостоятельно решат все вопросы. Но со следующего года. Наивная Софья верила обещаниям, а пока решила надеяться «на авось». Она  вообще углубилась в себя, стала беречься, и заботиться более о себе, чем о других. Ну а мне так было только лучше. Мы просто жили. И жили счастливо.

Такой вот неспешною колымагой и катились дни. Редкие и несерьезные, в порядке развлечения, ссоры вносили в ход этой колымаги необходимое дребезжание. Но все это было ерундой, а царил надо всем уют, комфорт и разлагающая тело нега.

Так и продолжалось бы все до первого снега, но стуком в окно поднял меня однажды Полоскай. Поднял почти что  в десять утра. По нынешним временам  для меня это было спозаранку.

— Витька, мы на промысел, за бобышками — сообщил он.

— Чего вдруг?

— Щетина говорит Толян скоро нагрянет, а у нас по бобышкам недобор.

— Ну а я чё?

— Да дня через два будь у балка, надо обжигать будет.

— Хорошо, буду, — сказал я, перевалился на кровати, зарылся с головой в теплую подушку и стал опять погружаться в горячий сон.