Перегной

Полоскай умчался своими длинными, паучьими шагами, запахивая на ходу ватник, а я остался обдирать кабеля. Они были холодными, как из могилы, и руки, несмотря на плюсовую температуру, моментом замерзли. Пришлось сооружать костер и время от времени отогреваться. Несмотря на это работа спорилась. Куча черных обрубков превращалась, как в сказке в груду сияющего злата,  любо—дорого посмотреть.

Я заработался и не заметил  как подступился вечер. В свете костра было довольно светло и что  темнеет я понял лишь тогда, когда из сумерек вдруг вынырнула людская тень и, обрела очертания и плоть все того же Щетины. Обретя людской облик тень Щетины мигом утеряла грациозность и грузно осела на скамью.

–  Робишь? — Спросил Щетина после затяжной паузы. Он был слегка нетрезв. Его, что называется, еще только развозило.

–  Ну. — Буркнул я и продолжил дальше заниматься своим делом.

— А вот ты, к примеру, знаешь, сколько в этом  куске килограммов —  взяв в руки один обрубок поинтересовался Щетина.

— Нет. А мне на что.

— Ну просто.

— Просто? — Я взял за один конец обрубок, покачал им на весу, — килограмма два наверное.

— Наверное. — Передразнил Щетина. — Два с половиной, не хошь? Два с половиной, ты понял, а не два! — С вызовом, с какой—то даже обидой в голосе крикнул мне Щетина.

Я продолжал  строгать кабель.

— Под триста кило приперли. И меди и бобышек, — бормотал между тем Щетина, — под триста кило. И еще веревки, крючья, ломы, прочий шанец. Слышишь? В пятером. Два дни не жрамши. Слышишь, нет?

— Да слышу — слышу.

— Нихера ты не слышишь. Триста кило говорю, да шанцу еще сколько. Это тебе не тут ножичком остругивать. — Щетина закривлялся, закорчил рожу, замахал руками, изображая этой сложной пантомимой как я строгаю кабеля.

— Я не понял, дядя Коля, это ты в упрек мне что ли?

— А. Ну тя. — Пьяно отмахнулся Щетина.

— Нет уж, ты договаривай. Ты меня упрекаешь что ли? Ну так, во—первых, я раз сто у тебя просился на промысел, или ты забыл? А во—вторых…

— Че во—вторых? — вдруг взвился  Щетина. — Хочешь сказать, что если бы не ты, сидели бы мы сейчас у костра и обдирали кабель всем кагалом? Ну и сидели бы! Уж лучше бы сидели, чем эдак.

— Как это — эдак?

— А вот так это. Ты, я тебе говорю, как кабель обдираш.  Дай сюда, грю.

Я убрал руку с ножом за спину. — Спокойней, дядя Коля. Не ори, пожалуйста. Ты на свою жену ори, когда она тебе котлеты пережарит, а на меня не надо, понял.  Ты с разговора не соскакивай.  Есть претензии, обоснуй.

— Да к тебе никаких претензиев. А только неправильно все это!

— Что неправильно?

— Живешь ты неправильно!

— Это почему же?

— Я корове — почему? А она мне — бу, да бу. — Передразнил Щетина.

— И всё же?

— Кто всё же, тот хер  гложет. — Продолжал куражиться Щетина.

Я махнул рукой. С пьяным спорить — без толку.

— А только в этошний—от раз я сам буду с Толяном торг вести, ты понял. — Внезапно выпалил Щетина.

Вот оно  в чем дело. Дяденька уязвлен. Дяденька обижен. Ему не дали поиграться. Отняли важный момент в жизни — торг. Возможность раздувать щеки. Да и на здоровье.

— Да на здоровье. — Сказал я Щетине. — Думаешь, мне оно надо? Мне оно нахрен не надо. Не уперлось никуда, понял?! Ни в какое отверстие не всосалось это малоприятное занятие — торговаться с твоим Толяном. Я бы ему с удовольствием, вместо переговоров харю бы подровнял вот этим обрубком, — тут я поднял с земли кабель, — торгуйся.

— И буду! — заверил меня Щетина.

— Торгуйся. Давай. Он тебе ссыпет за пазуху махорки килограмм,  вот и весь твой навар. Вот и весь барыш. Нежили богато, нехрен начинать,  да, дядя Коля?

— Ну и что. Только так—от оно правильнее. А как ты — так неправильно.

— В чем неправильно?

— Неправильно это — когда взял и обманул человека.

— Кого это я обманул? Толяна что ли?

— Да хоть и его. Всех. Нас! Ты всё у нас украл.

— Что это я у вас украл, поясни пожалуйста. А то я запамятовал. Может лишний дизель? Может продукты? А может деньги, что вы брать отказываетесь.

— Да ты хуже чем украл. Ты… Ты все под себя забрал. Твои дружки—бандиты… Да ты сам… Ты сам бандит.

— Чего? Мои дружки?! Их Толян сюда привез.

— А мне похеру, поэл. Только до тебя здесь такого не было.

Щетину развозило все сильнее. Его уже несло во весь опор. То, что он нес было непотребной околесицей и ахинеей. Ну что ж, так даже интереснее. Как говориться, что у трезвого на уме… Я закурил.

 — Ты продолжай, продолжай, дядя Коля, очень интересно.

— А и продолжу. Ибо ты.

— Что?

— Ты всех нас аба…ты всех нас аба… ты всех нас обокрал, Витька, ты.

— Знаешь что, дядя Коля. Пошел—ка ты нахер. Нет, не так. Пойди, проспись,  а когда проснешься — пойди нахер.

Но Щетина меня не слышал, он смотрел вдаль, и из глаз его лилась умильная слеза, а из уст бормотание: Едет. Едет миленькой мой, друг мой Толька едет это. Друг мой лучший… Один он мне есть друг, один он меня понимат…

Я оглянулся. Еще пока очень далеко, в ночи, по склону Листвяного споя плясали огоньки — кто—то пробирался потемну к нам, в Молебную.

Да и хрен с вами, со всеми. Я сплюнул и пошел к себе домой. У меня есть дом. А вы все живите, как бог на душу положил. 

3.