Перегной

— Чья бы корова мычала, дядя Федос. Знаю я ваши свадьбы. Хороводики, обрядики. Мне и самому поу…

— Не о том речь. — Поспешно перебил меня Федос, — А о том,  что как ты у нас явился, все наперекосяк пошло. Как это объяснить.

— И что же у вас не так пошло?

— А то, что шли мы своим путем здесь, у подножия озера, шли мы своей жизнью всей, и молитвою, и стремлениями к светлому граду сияющему Китежу, к грядущему Царству солнечному, к царству Христову.  К раю. А пришел ты — и стали мы грязнуть в антихристовом зле и беззаконии.

— Опять ты, Федос, за рыбу деньги?

— Молчи! Не то велю тебя счас скрутить и рот заткнуть тебе поганый, чтобы не перебивал. Молчи. Не понуждай к насилию.

Федос перевел дух. — Сперва ты нарушил наш уклад, осквернил дом мой и гостеприимством нашим коварно воспользовался и испоганил землю нашу.

— Не аргумент.

— Молчи! Потом затуманил головы. Умы опутал дьявольскою сетью. Ввел детей наших в искушение, насадил в душах их лукаваго и под видом знаний внес в умы их неокрепшие смуту, недозволенные мечтания и антихристово вольнодумство. И стали дети наши, заместо светлого царствия, жаждать несбыточного, жаждать неведомого.

Федос нес ахинею, а  его спутники  кивали, как китайские болванчики.

— Отныне мы своих детей изымаем  из лап твоих злых и сообщницы твоей, злосмрадной  пророчицы и лжеучительницы Соньки.  И многих трудов будет  стоить  нам привести их в прилежание и послушание. Хотя и молились мы все это время об избавлении нас от напастей антихристовых.  Но крепок, хитер и коварен враг—сатана. Видя потуги наши и стойкость, через сглаз, наслал теперь мор и порчу.

— Так ты меня в порче что ли обвиняешь, Дядя Федос?

Федос ничего не ответил. Он обернулся к своим спутникам и заговорил с пророческими интонациями:

— Грядет антихрист. Вот слуга его. Явлен нам чтобы лишить нас пищи — через то наслал на скот наш порчу. Сообщница его явлена, чтобы лишить нас крова. Прельстя чарами ложных знаний, порушить наш уклад, нашу жизнь, дома наши  и воздвигнуть здесь престол сатаны.

Скоро будут явлены и другие слуги его. Явлены они будут для того, чтобы поставить его печать…

Я больше не мог слушать эту  ахинею и засмеялся. Даже не засмеялся, а захохотал. Смех чуть не валил меня с ног и свалил бы, как вдруг меня обдало сзади теплым воздухом, потом раздался приглушенный, но плотный шум, как будто на рощу налетел сильный ветер. Затем небо озарилось ярким, расходящимся сиянием. Я обернулся. В стеклах школы тревожно что—то отблескивало.

Мимо меня, снеся калитку, пробежал к школе Федос со своей компанией. Я припустил за ними. Мы стояли позади школы и глядели сверху, как у озера огромным факелом полыхает балок. Вокруг него тенями метались люди, кто—то отгонял грузовичок, на котором уже затлел тент. Кто—то бегал от пожара к озеру и обратно  плеща воду в огонь. Но огонь был такой силы, что ясно было — это все без толку. Балок пластал ровной свечой и она коптила и без того черное, непроглядное небо.

Федос и вся его компания, как стояли в ряд, так и бухнули на колени, прямо тут, на взгорке, возле спуска. Федос, вздев бороду вверх блажил:

— И упала с неба большая звезда, горящая подобно светильнику. Имя сей звезде «Полынь» и многие люди умерли от горечи.  Сбываются пророчества, дети мои. Близок час последней битвы.

Федосовские приспешники стояли на коленях, склонив голову, и  бормотали что—то беззвучное, тихое, едва перебирая одними губами. Им было страшно. Они были напуганы, не понимали что происходит и не знали что делать.  А я знал, что случилось.

Полыхнул Полоскаев самогон, спрятанный нами в схроне  под балком. Две десятилитровые бутыли, что выгнали мы с ним через перегонный куб. Я совсем забыл про него, но сейчас отчетливо вспомнил, что когда я уходил, бормочущий Щетина складывал обрубки очищенного кабеля в мешок. А потом он этот мешок ухнул в яму — обыденное дело. Зачем его аккуратно спускать, он же не картошка. Вот только лежали в яме нынче не кабеля, а взрывоопасные вовкины бутыли. Они, естественно, разбились.

Потом кто—то швырнул туда окурок и под балком пыхнуло в мгновенье ока. А дальше  рванули бочки с дизелем, которые скатили из Толянова грузовика по доске прямо к стенке. Мужики всегда так делали. Стенка была естественным препятствием на пути скатываемой бочки. Там они и стояли обычно до конца разгрузки. Но вот не достояли.

Так, или иначе, но там, в этот разрушающем пламени, могли быть не только вещи, но и люди. И хотя факел был такой силы, что не только людям, но саламандрам, окажись они внутри его, было бы  несдобровать,  что—то делать было необходимо.

Федос еще блажил что—то, указывая на меня, но я его не слышал. Я рванул к школе. На ее стене был собственноручно мной излаженный пожарный стенд: багор, топор, ведро, лопата. В темноте было не понять где что, все предметы сливались цветом с серой стеной. По отблескам пламени на металле я определил багор. Схватил. Рванул. Основательно закрепленный мной на гнутые гвозди, во избежание шалостей детворы, багор держался  крепко и не поддался.