Перегной

Но Григорьич, разминувшись со мной, пропер со стремительностью вездехода по снегу как был, на коленях,  к поваленным деревьям.  Рухнув на них он гладил кору, перебирал в руках мягкий лапник, шептал что—то, бормотал. Казалось он разговаривает с деревом, как с живым существом.

Вокруг него ничего не существовало, ни скита, ни собак, ни меня, ни леса, ни вечереющего неба. Были только поверженные деревья и он, распластавшийся на них, как плакальщица. И  поняв, что за ритуал совершает Григорьич я догадался, какую ошибку я совершил.

Григорьич оплакивал деревья. Он оплакивал их гибель и провожал их в последний путь. Они для него были всамделишными, живыми существами, причем существами гораздо более близкими и родными чем я. Да скорее и чем любой другой человек. Ибо в скит, отшельничать, уходят от человечества. Как же я этого не допетрил раньше.

Горе, искреннее, неподдельное горе завладело Григорьичем,  он отдался этому горю и растворился в нем.  Сейчас бесполезно было что—либо предпринимать. Незачем  лезть к человеку, ибо ничего  здесь не поправить.  Оставалось только уйти в сторону и не мешать. Оставалось ждать, когда в пелене беспросветного горя забрезжат хоть какие—то проблески. А потом уже каяться и просить, ни на что не надеясь, прощения.

Вдруг мутная поволока горя,  что застила глаза Григорьича,  слетела с лица,  как сметенная ураганом.  Из оплывшей было, скукоженной, растелешенной бороды, из набрякшего слезами и горем стариковского лица явился, незапно, грозный медный лик.

Горе сияло на нем ясными лучами, устрашающим жаром пыхала от этого лика беда. Горе отражалось, как отражаются в темном небе всполохи пожарища и разора, принесенного извне страшной силой на мирную землю. Отраженное горе заполняло собой все, до самой выси, и сияло грозно, как знамение. Оно достигало с небес до самых дальних пределов, самых укромных, самых темных уголков.  Заполняло  их светом.  Выводило из тьмы, выковыривало из уютных нор и схронов всех и все, что думало там схорониться и остаться непричастным. И уж если не удавалось отсидеться, отдрожжаться непричастным, что у ж тут говорить про тех, кто причастен, кто и принес, на крыльях темных помыслов, сюда беду?

И я понял, в миг, в ничтожнейшую частичку секунды понял я, что ничем и никак не отмолить мне того, что я сотворил. Я даже не понял это, а ощутил, каждым клочком своей трижды битой и драной шкуры, что все, звездец. И, вопреки поговорке, он подкрался не незаметно, а налетел вихрем, мною же и сотворенный. Звездец рожден и сейчас сметет своего родителя.

Зрачки Григорьича пыхали как угли в раскочегаренной печи. Он подымался с колен и рос и нависал, заполняя громадьём своих могучих плеч небосвод, загораживая собою свет и день. Только полыхали огненным жаром его глаза, и не успев зародиться, исчезла мысль о том, что невозможно, неправдоподобно огромен стал Григорьич, в котором по жизни—то росту метра полтора с припёком. Мысль эта исчезла, а вместо нее явилась следующая — это не Григорьич вырос и возвеличился, а ты, скотина эдакая,  уменьшился, усох, пропал в его глазах, изничтожился до самой мелкой твари, бестолочь ты окаянная.

Это ты, ты, неизвестно откуда взявшаяся, бесполезная, бессмысленная нечисть, живущая без толку и без имени, дошел теперь до микроба, до худой и вредной мелочишки и сейчас будешь окончательно обращен в прах.  Ибо ты есть пакость, неприятность не только пустая и мелкая, а еще и вредная, противная, чужая и чуждая. Значит под извод тебя, под корень, на выкос, на выжиг, уничтожить, изорвать, сжечь и развеять.

Эта мысль, это осознание роли своей теперь уже бывшей личности в истории исчезло, расплавилось во все разжигающихся огнях Григорьичевых глаз, сгорело там и испарилось.  И остался во мне только ужас, перед беснующимся, надвигающимся на меня пламенем. А потом раздался голос.

— Ты зачем, охальник, деревья погубил? — Спросил меня Григорьич тихо—тихо, почти шепотом. А я подумал — лучше бы заорал, или убил, чем вот так, вкрадчиво.

— А в стужу? — робко попробовал вставить я в свое оправдание.

— Ты до стужи—от доживи еще. Три дерева! Три дерева, да каких, свел под корень. Кедрач! Ох, ты ж лихоимство—то какое деется, ты гляди—ко.

Григорьич опять опустился в снег, опять заперебирал в руках пушистые, словно щенячьи, лапки ветвей, но потом,  уяснив что потеря бесповоротна, выпустил их вдруг, встал, отряхнулся, и глядя мне в глаза уже не огненно, а черно и бездонно, заговорил. Он говорил тихо, но слова его вбивались в меня с оглушительным грохотом. Так, должно быть звучат для хоронимого заживо вбиваемые в  гроб гвозди. Громко, раскатисто, сухо. И безнадежно.