Перегной

Ориентиром мне должна была  служить вершина Споя, мимо которой я никак не мог пройти. И она, эта вершина, должна была уже показаться из виду. Вообще—то  я рассчитывал увидеть её еще вчера, но река занырнула в лесистую долину и я думал, что деревья просто скрывают мне вид. А наутро я вышел из лесу на голое место и понял, что приплыл.

Надо бы было повернуть назад, но я уперся. Во—первых было жаль пройденного зазря пути, а во—вторых,  еды было  мало. Некоторые запасы вяленого мяса и рыбы, хлеб,  холщовый мешочек с кедровыми орехами, соль да чеснок. И еще я захватил с собой две мороженные заячьи тушки, толком даже не разделанные. Одну из них я скормил вчера собакам и одну планировал скормить сегодня. И все. Конечно, можно было бы повернуть, дойти до избы, но тогда пришлось бы тормознуться на неопределенный срок, а меня, после смерти деда,  прямо гнало в дорогу. Где наша не пропадала — решил я. Заблудился, и хрен с ним. Вперед.

Я пер вперед еще два дня. Порядком подустал, выбился из сил, подчистил, совместно с собаками, все съестные припасы. Ночевки на открытом воздухе, невозможность снять и просушить пропитанную потом и снегом одежду меня изрядно вымотали. Шлось, что и говорить, трудно. Впрочем, как и всегда в последнее время. На четвертый день я вышел на следы людей.

Речонка, по которой я шел, уже давно превратилась в ручей и едва угадывалась под снегом. И, наконец, иссякла. Растворилась в каком—то болоте, затерялась в снегах. И я, потеряв ориентир, пошел наугад. Что называется — куда глаза глядят. Через лес.

И набрел на лесозаготовки.

Сначала поредели деревья. Потом стали появляться  столбы с цифрами и, наконец, показалась просека.  Вдоль нее там и сям уложена была освобожденная от сучьев и ветвей древесина. Просека хранила следы техники, и следы были свежими. Это воодушевляло. И я почесал по этой просеке.

Лесозаготовители — суровые мужики поудивлялись для приличия, и, вроде как сделали вид, что поверили будто я заблудившийся и потерявший ружье охотник. Но вопросов, к моему счастью, особых задавать не стали. А на следующий день, еще не отошедшего от ураганного действия спирта, с оказией, закинули меня на пошедшей за продуктами вахтовке за 50 верст, до поселка Леспромхоза. И подсадили на тепловоз, вытягивающий из лесу, как жилы из туловища, вагоны с бревнами и досками.

Собаки, будто  чуя, поскулили возле ног, потерлись ласково, потом облизали мне лицо и были таковы. А я ехал в кабине тепловоза  навстречу неизвестности,  встречь разлетающихся по обе стороны деревьев, снегов и просторов со ста рублями милостыни, несколькими банками консервов  да пачкой сигарет в вещмешке.  А еще с благодарностью в сердце и осознанием того, что мир не без добрых людей. Храни их Господь.

Промелькнуло, уже под вечер,  заснеженное поле за Штыриным,  то самое, что я переходил на подвернутой ноге. Кривой лентой рассеченной плетью кожи блеснула узкая петля Иланьги.  Канула во мрак всякая жизнь и опять загорелась, уже в полной тьме близкими огнями Кумаринской узловой станции.

Поезд сбавил ход и я без слов все понял. Пожал руку машинисту, обменялся с ним подбадривающими взглядами  и шагнул за порог кабины. Повисев пару секунд на подножке спрыгнул в снег аккурат в повороте между двумя взгорками, там, где нет никакого обзора. И тотчас полез по косогору, скользя по снегу да цепляя на себя репьи.

И вот теперь, в холодном свете уличного фонаря я глядел на теплые огни родного дома. Сердце стучало радостно и рвалось из груди.  И вот оно уже вырвалось оттуда, улетело, порхая и ночевало теперь дома, в тепле, уюте, ласке и материнской любви. А разум глядел на все это с улицы и не порхал и не пел, а только чувствовал, как оттягивает плечи намокший вещмешок — сума нищеброда и торба перехожего калики.

Снежинки  оседали на нос и щеки, но не спешили таять, будто надеясь отправиться в дальнейший путь по необъятным пространствам. И если и хотели прислониться к чему—то, то к такому же как они холодному и отчужденному. Ибо в этом их смысл. Я сдувал их и они улетали, завихряясь, кружась весело и радостно — сверкая в холодном свете фонаря своим игольчатым холодом.

Я стоял, в нескольких шагах от дома, а если принять в расчет весь пройденный мною путь, так и вовсе в одном маленьком шажочке. Я готовился сделать этот крохотный шаг, последовать за моим сердцем, но не мог. Чтобы завершить свой путь, надо сначала его весь вспомнить. Только так можно сойти с дороги. И я вспоминал.

Вспоминал, как имея разные мнения на волю огромного государства, в центре огромного города сошлись в давке две  толпы. На этой кровавой волне меня вынесло прочь в захолустный городишко, где я ненадолго обрел друзей и увидел, что у жизни кроме суеты есть и другие смыслы. Обычные человеческие радости. Собственная спесь и гордыня исторгли меня и из этого дремучего захолустья. Мир, казалось, не признавал меня. Но я не унывал, я почему—то верил, что признание обязательно будет. Я просто шел дорогой, а дорогу, как известно, осилит идущий. В конце — концов, каждый путь охраняется Господом и его ангелами.